Чудовище Франкенштейна

— Это лишь потому, что я сама приготовила.

— Тогда мы должны остаться здесь навсегда.

Смеркалось. Я помыл посуду, потушил огонь, навел порядок в хлеву и запер дом изнутри. Мы молча ждали на кухне. Лили ерзала на скамейке и поминутно подбегала к окну.

— Вы очень напряжены, — сказал я.

— Не хочется, чтобы меня выгоняли.

— Вы могли бы жить в таком месте? — спросил я.

— А вы?

— Если бы все было как сегодня, то да.

— Вам так понравилось?

Сегодня я одним глазком подсмотрел, какой могла бы быть моя жизнь, но не сумел найти нужных слов для Лили.

— Тише, — сказал я. — Мальчик.

Лили заглянула в щель между ставнями.

— На нем сапоги, — сказала она и посмотрела на свои ноги. На свадебные туфельки, которые износились до самых подметок, Лили надела башмаки фермера, но те не подходили ей по размеру. — Возможно, его сапоги придутся мне впору.

Она потянулась к щеколде, но потом отдернула руку.

— Мы должны уйти. Завтра он придет довольно рано. Впереди у нас только ночь.

— Да, ночь.

Она села на скамью, я разместился у ее ног, и мы оба слушали, как скот загоняли в хлев. Лицо Лили стало задумчивым, взгляд — отрешенным. Что-то ее расстроило: возможно, разговор о простой семейной жизни напомнил Лили о ее собственном шатком положении. Над Лили властвовал червь. Могла ли она надеяться хоть на какое-нибудь будущее?

Заходило солнце, и между ставнями пробился красный луч. Он разрезал темноту розовой полосой, которая легла на лицо Лили. Наверное, она увидела такую же на моем и, склонившись, погладила мне щеку.

— Вы весь розовый — словно цветок, как турецкая гвоздика.

Я схватил ее ладонь и поцеловал.

— Теперь я должна называть вас Виктором-гвоздикой, — прошептала она.

Дверь загремела, и я вскочил на ноги. Потом загремели ставни: мальчик удостоверился, что изба надежно заперта на ночь.

Лили тоже поднялась и повернулась к остывшему очагу. Легко опустив руки ей на плечи, я ощутил то, чего не видел глазами: вся ее мягкость неожиданно исчезла. Я уже давно заметил, как ее живот раздулся от голода, а теперь нащупал истончившуюся плоть. Но все равно — то ли закатные тени все сгладили, то ли мне самому она была нужна здоровой, хотя бы на одну эту ночь — Лили была прекрасна, как никогда.

Стоя у нее за спиной и боясь посмотреть в лицо, я протянул руку. Нас разделяла пропасть неизмеримой глубины и ширины, бездна мыслей и желания. Лили откликнулась сквозь черноту, опустила ладонь в мою руку и обернулась.

— Виктор, — шепнула она, не поднимая глаз.

— Да, Лили.

— Простите.

— Вы ни в чем не провинились. Это я должен просить прощения. Мне нечего дать вам. Я только то и делал, что брал.

— Когда мы встретились, было уже слишком поздно. Все самое ценное давно выкинули. Вам нечего было взять. Простите и за это.

Отступив, она попробовала высвободить руку.

— Тсс. — Не хотелось ее отпускать.

От моего прикосновения она расслабилась, и я притянул ее к себе. Низко наклонившись, уткнулся в ее волосы, провел губами по обнаженной шее.

Лили мягко выскользнула из моих объятий и, не оглядываясь, удалилась в спальню. Я услышал, как чиркнул кремень, открылся и снова закрылся комод, тихо упала на пол обувь и скрипнул соломенный тюфяк. Затем раздался еще один непривычный звук — негромкий шелест, повторявшийся снова и снова.

Я шагнул в открытую дверь. Лили сидела на кровати, отвернувшись от меня. Она была в белой ночной рубашке, изношенной до дыр, одежда валялась грудой на полу. На умывальнике между нами горела свеча, и мы отбрасывали тени на противоположные стены.

Беспрестанный шелестисходил от волос, которые расчесывала Лили. Черные как смоль кудри спутались и поблекли, но что-то в ее движениях глубоко меня тронуло. Женщины веками расчесывали волосы по ночам перед своими мужчинами. Казалось, будто мы оба только и ждали этой минуты.

Жена Лучио распустила волосы и расправила их пальцами, а потом занялась любовью с Лучио.

А Мирабелла…

Я направился к Лили. Она знала, что я пересекаю комнату: я видел, как застыла ее рука при звуках моих шагов и как Лили взглянула на стену, где наши тени соединились. Но когда я подошел, поставил ее на ноги и обнял, она отпрянула. Вначале я заметил лишь слезы и необъяснимое страдание в глазах. Больше ничего не имело для меня значения. Кто довел ее до рыданий? Как ее утешить?

— Как вы смеете прикасаться ко мне?

Ее рот скривился в отвращении.

— Смею? — повторил я, не понимая. Я схватил ее, но она отбивалась, и у меня все загудело внутри. — Разве вы сами не поманили меня? Когда я поцеловал вашу ладонь, вы назвали меня цветком, гвоздикой!

— Такой же вздор я говорю собакам, лижущим мне ноги! — Она ударила меня по лицу щеткой для волос. Щеку обожгла боль, я выбил расческу, схватил Лили за руки и вывернул их за спину.

— Вы оставили дверь открытой. — Я стиснул ее крепче. — Какой мужчина устоит перед таким соблазном?

— Мужчина не устоит, но мужчину я бы и не дразнила.

— Чудовище тоже лучше не дразнить!

Я впился в ее лицо и поцеловал черными, как ночь, губами. Лили скривилась, сплюнула и вытерла рот.

— Чудовище? Так вот кем вы себя возомнили? В лучшем случае вы всего лишь уродливое животное.

— Животное? — Это слово разбудило мои страхи, напомнив о нападках Уолтона.

— Да, зверь, — сурово сказала она. — Вы просто набор частей тел — сами же говорили. Вас можно сравнить с огромным избалованным псом, которому разрешают есть со стола и спать в хозяйской постели.

Я ослабил хватку: страсть сменилась жестокостью. Лили выскользнула из рук, но не убежала, а встала в нескольких сантиметрах и продолжила:

— Вы не мужчина, Виктор, и не чудовище. Вы просто никто.

Как же быстро моя похоть обратилась в яростное безумие!

— Вы нарываетесь на большие неприятности, — сказал я.

— Вы угрожаете мне,как тем уличным бандитам? И на том спасибо, ведь Гарри Берка вы даже не предупреждали!

Рука непроизвольно сжалась в кулак. В последний момент я отвел ее чуть в сторону и ударил в стену рядом с глазом Лили. Штукатурка посыпалась на пол большими кусками. Лили подскочила, но не сдвинулась с места. Она засмеялась и заплакала одновременно, словно в своем помешательстве смутилась собственных желаний.

— Неужели вы не видите, насколько вы жалки?

Она задрала подбородок и широко расставила руки. Она была так близко и, маленькая, словно фарфоровая кукла, жаждала боли. Я схватил умывальник и шарахнул им о стену. Чашка и кувшин разбились, осколки посыпались на босые ноги Лили. Свеча упала, зашипела, и комната погрузилась во мрак. Я замахал руками наугад. Вцепился Лили в волосы и потащил ее к себе.

— Знаете, что мой отец думал о вас? — спросила она жестко. — Он считал, что ваше существование обесценивает саму жизнь. Но это громко сказано. Окажись отец здесь, он увидел бы обыкновенного кобеля, которому не терпится покрыть сучку.

Я с воплем оттолкнул ее, спотыкаясь, выбежал из дома и умчался в лес.

Я не человек? И даже не чудовище? В лучшем случае зверь? Что ж, тогда стану им в полной мере: уж этого-то ей не отнять — я буду упиваться своей природой. Я сбрасывал с себя по очереди всю одежду — эту жалкую маскировку человека, которую я зря носил. Скинув с себя все личины, я остался голым. В густом подлеске колючки и ветки сдирали с меня эту кожу, украденную у людей, с тем чтобы скрыть мою звериную сущность. Миля за милей я все больше углублялся в чащобу, пока она не признала меня. Я больше не был ни человеком, ни чудовищем и в мыслях своих обернулся настоящим животным дивной, неведомой породы.

Если бы только чаща была такой же волшебной, как в детских сказках… Тогда иллюзия стала бы полной: в плену лесных чар у меня на ногах отросли бы копыта, а туловище, руки и ноги покрылись бы густым мехом. Пока я мечтал об этом, мои органы чувств, всегда столь восприимчивые, прониклись сотнями звериных ощущений: мне померещилось, будто в ветре я чую запахи соседнего города. Я думал, что слышу, как мужчины громко храпят и бормочут во сне, и наслаждаюсь десятками женщин, спящих в десятках кроватей.