Судья

Я взглянул на нее. Криво усмехнулся.

— Тебе очень повезло, что мы расстались.

— Почему?

Глядя ей в глаза, я сказал:

— Все, кого я люблю, погибают.

Вторая встреча с Русланом прошла так же спокойно и ровно, как неделей раньше. Он явно умел влиять на людей.

— Ты говорил о работе, — я отхлебнул кофе. Кафе не столь многолюдно, как в прошлое воскресенье. В приемнике за трескотней помех звучит: „Не трави мне душу, скрипка…“

— Я об этом подумаю, — Руслан лениво откинулся на спинку стула, между пальцами сигарета.

— Я хочу быть полезным.

— Расслабься. Я хочу, чтобы в нашей организации ты чувствовал себя как дома. И не испытывал чувства вины.

— Я слишком много бездельничал в последнее время. И просто устал.

— Но ты многое понял в эти дни. Верно? — Руслан потушил сигарету в миске с чечевичным супом.

Он улыбнулся.

— Я хочу, чтобы ты познакомился поближе с ребятами. И потом, у тебя будет ясное представление, чем мы занимаемся.

— Я уже понял — кормите голодные рты.

— Обижаешь, брат. Это лишь вершина айсберга.

Руслан подался вперед.

— Новгород — великий город. Но здесь особо не разгуляешься.

— Ясно, — я усмехнулся. — Москва — звенят колокола?

— Не говоря уже о Париже, Лондоне, Праге.

— Все настолько круто?

— Намного, намного круче, — Руслан поднял палец. Указал на потолок, а через него — на небо, на необозримую ширь Вселенной. — В Лондоне мы устроили пресс-конференцию: „Таймс“, „Геральд трибьюн“, „Индепендент“. Нам неплохо подсобили парни из „Сторожевой Башни“. Разместили рекламу. Устроили благотворительный концерт в „Нью Одеон“. Самым отзывчивым оказался Джордж Харрисон. А Стинг отказался. Гад.

Я рассмеялся.

— Откуда у вас столько денег?

Руслан на секунду помрачнел. Поставил на стол локоть. Задернул рукав рубашки, обнажив запястье. Сверкнули золотые „Ролекс“.

— Нравятся часики?

— Хорошие, — я смутился. — Дорогие.

Он откинулся на стул.

— Видел, как ты смотрел на них в прошлый раз. Понимаю, такой контраст. Эти оборванцы… а тут „Ролекс“.

Руслан криво улыбнулся.

— Многие из „братьев“ — люди обеспеченные. И даже богатые. Так что деньги у нас есть.

Он достал позолоченную зажигалку, закурил.

— Тебя это смущает? — он сощурился на меня сквозь муть дыма.

— Я тоже не голодаю.

Руслан кивнул.

— Но… — я отложил вилку. — У вас „Церковь Любви“… Ты представляешь религиозную организацию на конференциях, договариваешься с чиновниками. Твои часы — не очень хороший маркетинговый ход.

— Ты прав, прав. Но тут другое. Павел, я не фанатик. Я отношусь к этому как к бизнесу.

— Да, понимаю.

— Я вижу, у тебя не так. Ты хочешь помочь людям.

— Просто бегу от прошлого.

— Этим бедолагам все равно, кто их накормит супом — трус или герой.

— Верно…

В глубине души мне казалось, что „бедолагам“ вовсе не было бы все равно, знай они, кто я. Да и для меня — и еще для кого-то — это имеет огромное значение. А может быть, в этом вся и суть — не в супе, а в том, кто подает тебе суп.

— А я бизнесмен. Потому у нас успех. Мы ведь не адвентисты…

— Бизнесмен, — я покачал головой, вспомнив нашу первую встречу на улице.

Словно читая мысли, рассмеялся.

— Скажем так: бизнесмен с заскоками.

Любая работа у нас, конечно, неоплачиваемая, сказал Руслан.

„Я не бедствую“.

„Да, ты говорил“.

Мне предложили разносить листовки. Я согласился — подростковая работа, но надо же с чего-то начинать. Предложили „спецодежду“ — белый балахон из особого материала, от которого будто сияние исходит. Видел такие на братьях в офисе. Отказался. Не хочу, чтобы люди шарахались.

И я разносил эти чертовы листовки. В бедных кварталах.

Разрушенные дома, горы забытых, одиноких кирпичей, не укрытых от непогоды брезентом или пленкой. Дождь, снег, морозы и жара превратили их в кирпичную крошку. Кривые дороги с глубокими рытвинами. Глухие подворотни. Темные подъезды с оторванными почтовыми ящиками, воняющие газом, собачьим калом, спиртом и мочой.

Я рассовывал по ящикам свои дурацкие листовки — так и так, мы самые замечательные, добро пожаловать в „Церковь Любви Христовой“ — а из-за дверей квартир доносились ужасные звуки. Женщины поносили мужчин, причиняя им неизлечимые душевные травмы. Мужчины били женщин. И те, и другие мучили своих детей, которые, повзрослев, будут делать то же самое.

Я никогда не видел такого Новгорода. Имя ему — Город Нищеты.

И передо мной все время восставали тени прошлого. Катя, Дубровский. Таня. Мать с усталым взором. Они разговаривали со мной, убеждали и призывали. Я не поддавался.

И везде мне грезился сын. Его печальные, умные глаза.

Три месяца я жил так напряженно, что, казалось, мог в одиночку провернуть Октябрьскую революцию. Почти не ел, спал пять часов в сутки против обычных девяти-двенадцати. Встречался со многими людьми. Попадались хорошие, но чаще — сволочи. Хуже: некоторые казались просто безумцами. Косился на Руслана и думал: как он выдерживает?

Схема в России, во Франции, Англии, Испании, Чехии — была проста. Руслан объяснил на пальцах. Я восхитился.

„Церковь Любви“ состояла из братьев и сестер двух социальных слоев: богатеев-рантье вроде меня и разнорабочих-волонтеров. На первых материальное обеспечение Фонда, имущество и оборудование для больниц, приютов, благотворительных организаций. На вторых вся черная работа: выявление и распределение по учреждениям бездомных, сирот, стариков, которых собственные дети или жены выгнали с квартир. Плюс алкоголики, наркоманы, больные СПИДом — центром помощи для последних Руслан особенно гордился.

Богатые налаживали связи с властями, чиновниками, прессой, бизнесом. Обеспечивали работников. Сами работали без вознаграждения, но пользовались Фондом по специальной смете.

В уставе нашей организации было предписано совершение религиозных обрядов. Руслан с кислой миной сообщил, что ему в общем-то претит шаманство. „Но что делать, Паша? Людям нужно во что-то верить“.

Обряды стали моим увлечением. Мы ходили на дом втроем: Я, Руслан и смазливый юноша с порочной улыбкой, по имени Андрей. Мне он не нравился — полные губы и дерзкий взгляд больше подходили служителю Сатаны, чем рабу Господнему.

Мы читали отрывки из Евангелия, импровизировали. Крестили комнаты (в основном спальни, но один раз нас попросили освятить от крыс кладовку, в другой — деревянный нужник), младенцев, беременных женщин. Андрей, совершая руками таинственные круговые пассы, „снял“ мужскую немочь с хозяина дома. Лечение верой дало плоды: жена забросала офис благодарственными письмами.

Мы приехали в больницу в городе Холм также втроем. Умирала девушка.

Она лежала, облепленная датчиками. Ее опутывали провода. Машина на последнем дыхании еле-еле поддерживала в юном создании жизнь.

— Что с ней? — шепотом спросил я у Руслана. Ответил, скривившись, Андрей:

— Изнасиловали.

— Надеюсь, насильника найдут. И казнят.

— Ба! — усмехнулся Андрей. — Откуда в тебе столько жажды мщения, брат мой во Христе? — и добавил: — Их было пятеро.

Я промолчал.

Девушку звали Даша Воронцова. Блондинка с длинными ресницами. Я тревожно вглядывался в бледное худое лицо, покрытое иссиня-черными кровоподтеками.

— Начнем? — Руслан вздохнул (вместе с ним вздохнули родственники жертвы, они сидели в углу).

Он подал знак. Андрей подошел к койке, разложил на одеяле облатки, символы, иконы. Руслан облачился в белый стихарь, встал у изголовья и обеими руками обхватил голову Даши. Андрей помазал ей лоб миром. Я раскрыл книгу в кожаном переплете, на обложке золотом было оттиснено: Via Vite. Начал вслух декламировать текст, сочиненный в офисе. Какие-то псалмы, состоящие в кровосмесительном родстве с библейскими.

Как я понял, нас просили „снять грех с оскверненной души“. Повернуть время вспять, отменить сам факт.

Через неделю мы с Русланом приехали на старенькой „копейке“ (негоже священникам сверкать иномарками) проведать Дашу. В дверях палаты нас остановила жирная очкастая медсестра. По лицу видно — всех ненавидит, а больных сугубо.