Судья

Слышать такое из уст моего робкого, нежного сына — кошмар! Я вздрогнул, вспомнив, что „уродом“ во вчерашней ссоре меня назвала Катя. Уродом и еще кем-то. Я тоже придумал для нее множество разных наименований.

— Успокойся, пожалуйста.

— Прости, папа, — Юра снова хлюпнул носом. Я положил ладонь ему на плечо.

— Тебе есть еще что мне рассказать?

Юра молчал. Замкнулся. Я знал, в будущем это принесет ему немало проблем. Меня вновь охватило сводящее с ума желание ударить его. Я глубоко вдохнул и выдохнул.

— Сынок, ты должен доверять мне.

Юра судорожно кивнул и, как тонущий гребет к берегу, выдавливал из себя переживания:

— Показывают разные фигуры… квадраты, треугольники, круги. Места. Замки, озера. Как на картинке у мамы в комнате. Будущее.

— Будущее? — смеющиеся рожи вокруг вдруг показались мне отвратительными обезьяньими мордами.

— Мама сидит в кресле. Неподвижно. Ей плохо. Мнет в руках фотографию.

— Чью?

— Не знаю! — Юра осекся. Понизил голос. — Там был ты.

Я нервно рассмеялся. Погладил его по голове.

— Ты стоял на сцене в белой одежде. Выступал перед большой кучей людей.

— Толпой, — поправил я.

— Перед толпой, — Юра — чудо! — улыбнулся. — Ты говорил… что-то о воде.

— О воде?

Юра нахмурил лоб. Он изо всех сил пытался вспомнить.

— Ты сказал: „Пейте воду!“ — он улыбнулся, довольный собой. Я же ощущал неприятный холодок по спине.

— Юра, кто все это показывает?

Сын наградил меня недоверчиво-осуждающим взглядом.

— Зачем спрашиваешь? Ты ведь знаешь.

— Нет.

— Да, — сказал Юра гордо и чопорно. — Знаешь. Черный Капюшон.

Я облизнул губы.

— Когда он приходил? Он говорил что-нибудь?

— Д-да, — Юра с трудом кивнул. — Он сказал, что приходит раз в сто лет, чтобы наказывать плохих людей. Но Он пока всего лишь призрак. Ему нужен человек, в которого Он сможет воплотиться. Тогда Он сможет провести ре-пе-ти-цию.

— Репетицию чего?

— Большого Суда, — Юра со страхом взглянул на меня. Со страхом и надеждой. — Ты ведь знаешь, о чем Он?

— Знаю, — соврал я. Мой сын смотрел на меня. Вновь от его взгляда мне стало не по себе. Будто из тебя высасывают жизнь.

— Нет, — он покачал головой. — Ты не знаешь.

Я потер лоб. Слух резали звуки: грохот поп-музыки, от которого позвоночник ссыпался в брюки; грубый обезьяний хохот; пьяные, визгливые голоса. Высокий тощий парень, разодетый под скомороха (если можно себе представить скомороха в вылинявших джинсах) фальшивым баритоном зазывал поучаствовать в дурацком бесплатном конкурсе.

Юра протяжно вздохнул.

— Обычно это происходит в туалете. Однажды я „провалился“ у всех на глазах. После обеда. В детском саду.

Он посмотрел вдаль. Я представил, как дети возятся в песочнице, носятся вокруг горки, лазают на „паутинке“. И вдруг мой сын, печальный, слабый, безмолвно сидящий в гордом одиночестве, опрокидывается навзничь. Закатывает глаза. Начинает биться в припадке, как выброшенная на берег рыба.

Дети бросаются врассыпную с радостными воплями: „Рыба сдохла! Рыба сдохла! Отравился и не подавился!“ Воспитатели с обескровленными лицами, наоборот, сбегаются, как ведьмы на шабаш. Склоняются, хлопочут, перекрывая кислород. Паникуют: „Положите что-нибудь под язык! Врача! Скорее!“ Может, даже матерятся при детях.

А мальчик всего-навсего… провалился в дыру.

— Они надо мной смеялись, — сказал Юра, глядя в никуда. — Тыкали пальцами, обзывались… я подслушал разговор взрослых. Они сказали, что я… при-па-доч-ный.

Он встряхнулся и, оттолкнувшись ручками, соскочил со скамьи.

— Нам нужно идти.

Я встал.

— Ты хочешь домой? Хочешь в туалет?

— Нет. Мама. Соскучилась.

— А может, погуляем?

Юра помотал головой.

— Я хочу к маме.

— Как скажешь, — я взял его маленькую холодную ладошку.

На обратном пути смотрел под ноги, пережевывая, перемалывая скрипучими мозгошестернями тяжелые думы. Холод и Тьма начали поглощать меня.

Из Тьмы меня выдернул чей-то истошный вопль: „Осторожно!“

Вздрогнув, я с ужасом осознал, что стою на перекрестке, вокруг теснят люди, испуганные, с перекошенными лицами. С вылезшими из орбит глазами. Тупо озираюсь, будто спросонья. Замечаю, сына нет. Юра куда-то пропал, сорванец эдакий. Из темных глубин океана выплыла мысль о Кате.

Ох и попадет мне от жены!

Глупо улыбаясь, ловлю на себе испуганные, ошарашенные, сочувствующие взгляды.

Замечаю бежевый „рено“, косо вставший поперек полосы, с распахнутыми крыльями. На капоте вмятина, по стеклу ветвятся трещины. Рядом водитель в кожаном кепи и замшевой куртке. Плечи опущены, лицо мертво. Смотрит на меня и медленно отходит, качая головой. Губы беззвучно шевелятся.

— Что вы хотите? — дружелюбно осведомляюсь я.

И вижу. Наконец-то вижу. Улыбка медленно исчезает. Я смотрю на неподвижное тело ребенка, с неправдоподобно подвернутыми ногами, со смещенным вбок тазом, с кровавой пеной на пухлых детских губах. Под затылком натекла розовая лужа. Стекленеющие глаза осуждающе таращатся в небо.

Все к этому и шло, думаю я. Для этого я и женился на Кате.

Я позвонил жене с таксофона. Она выслушала с удивительным спокойствием. Задавала какие-то странные вопросы:

— Сбила машина? Какого цвета? Юру? Нашего Юру? Точно?

Я сбивчиво, путано и как-то не по-русски объяснял, что произошло. Мы орали, потому что со связью что-то случилось, и оба почему-то не могли понять простейших реплик. Наконец Катя отрезвила:

— Ладно. Возвращайся домой. Я буду ждать. Пока ничего не пойму, что ты бормочешь.

Связь оборвалась. Я поспешил домой, так, словно по моему следу пустили бешеных собак. Боялся, что Катино спокойствие — игра и фальшь, что она вот-вот наложит на себя руки, уже накладывает, и почему-то все в башке мысли крутились, типа, смертный грех, несмываемый позор и тра-ля-ля.

Тем не менее я не упустил случай заскочить в винную лавку, и купить банку „Охоты крепкой“, которую выдул у подъезда.

Вошел в прихожую. Никто меня не встречал. „Повесилась, дура“. Однако, слухом уловил в гостиной бормотание телевизора. Сердце забилось ровнее.

Я вошел в гостиную, неловко теребя ключи.

Катя сидела в кресле, подогнув ноги. Ее черные строгие глаза не отрывались от экрана. Я повернул голову. Шла „Смехопанорама“.

Я стоял как не родной, бессмысленно глядя в экран.

— Сядь, не стой, — сказала жена. Ее голос не имел ни цвета, ни запаха, ни вкуса.

Я сел. В последующие два часа мы оба не шелохнулись.

Когда закончились вечерние новости, Катя вдруг вскочила. Я дернулся.

— Куда ты?

Она наморщила лоб, будто что-то потеряла.

— Восемь. Юра голодный. Пойду ужин готовить.

Я встал, прокашлялся, обнял ее за плечи и начал все сначала.

Прекрасное Катино лицо, исказившееся до неузнаваемости. Истерики, рыдания, проклятия. Но главное — ее глаза. Когда я произнес необходимые слова, видел, как еле заметно вздрагивают ресницы. Как глаза пустеют, под глаза ложатся тени, щеки вваливаются. Я убивал ее. Каждым словом.

Мы обрекли себя на это. Когда предали человека, которого оба любили. Когда в первый раз легли в постель. Когда посчитали себя умнее и хитрее всех, способными перехитрить Жизнь.

Осуждающие глаза четы Дубровских, Катиных братьев, сестер, друзей! Обвинения, угрозы, жирный плевок Ивана Петровича, стекающий с переносицы на кончик носа, на губы. Я смотрел на тестя, не утираясь. Пытался взглядом выразить все понимание собственной виновности, свое сожаление. Но поправить ничего было нельзя. Я похоронил собственного сына и разрушил чужие жизни, как разрушал все, к чему прикасался.

Катя осела, как фигура из песка. Через три месяца, когда я уже надеялся, что обошлось, загремела в психбольницу с диагнозом: „временное психическое расстройство“.

Теплое весеннее утро, ласковый ветерок, пение птиц. На задней террасе клиники, у приемного покоя, я беседовал с врачом, который, судя, по облику, был внебрачным сыном Альберта Эйнштейна. Между нами в кресле на колесиках — Катя. Исхудавшая, с черными кругами вокруг глаз, в салатового цвета больничной пижаме. От нее пахло немытым телом, кислым запахом безумия. Волосы свисали по щекам грязными сосульками. В руке она сжимала мятую фотографию. Взгляд пустой.