Судья

— Моя дочь была не в себе. Иначе никогда не отдала бы свое имущество такому ничтожеству.

— Катя любила меня. До самого конца. Она говорила об этом. В клинике. Куда вы ни разу…

— Я платил бабки за ее лечение! — рявкнул Дубровский.

— О, это все резко меняет, — мои губы раздвинулись в ухмылке трупа. — По-крупному.

— Я - ее отец! — он выбросил сигарету. — Я платил! Всю жизнь! Покупал платья, игрушки, скупал целые луна-парки! Оплачивал счета и рестораны. Благодаря мне у Кати никогда не было проблем с мальчиками, с учебой, всегда водились друзья — они роились вокруг нее, как стая летучих мышей! Все у нее было — это я, я купил для Кати! Друзей, ухажеров, дом. Я делал для нее все. А ты — ни хрена! Я возненавидел тебя с первой секунды, как увидел твою слащавую рожу. Я людей насквозь вижу, и бездарей вычисляю с ходу. А такого гнилья, как ты, никогда не видел.

— Я не сомневаюсь, вы добросовестно инвестировали в собственную дочь. Уверен, вы бы купили ей место в Раю, только вакансии оказались заняты. Я ничего для нее не сделал. Кроме того, что немножко любил ее. Как умел.

Я опустил взгляд, угрюмо уставившись на носки ботинок. „Вот теперь, кажется, ты готов заплакать…“

— Твоя любовь убила мою дочь! Моего внука!

Я вскинул голову. Сжал кулаки.

— Вашего внука! Которого вы ни разу не держали на руках! Да Юра, клянусь Богом, даже не подозревал о вашем существовании!

Мы разговаривали слишком громко. Оба это понимали. Родственники любимого нами трупа уже начали коситься со святым осуждением.

Дубровский взял меня за пуговицу. Глядя в глаза, заговорил убаюкивающим шепотом, похожим на пение птицы Феникс:

— Тебе нужны деньги? Вижу по глазам, нужны. Об этом ты думал, идя по венец, когда трахал мою дочь. Хорошо повеселился? Вижу по лицу, хорошо. Сколько тебе надо?

Он достал бумажник. Послюнявил палец. Начал отсчитывать зеленые купюры.

— Сколько? Тысячу? Пять тысяч? Десять?

— Уберите, — сказал я, даже не взглянув на деньги. Я только и думал, как бы улизнуть в укромное местечко и наплакаться. Может, напиться с горя. А этот дешевый хрен собирался купить меня за тридцать серебренников.

Дубровский спрятал бумажник. Уставил мне в нутро взгляд стальных глаз.

— Отступись, Паша. Отступись.

Я покачал головой.

Он снова схватил меня за отворот.

— Тогда я тебя уничтожу.

— Уничтожайте, — устало сказал я.

Он разжал тиски. Я пошатнулся. Лихорадочно нащупал в кармане обручальное кольцо.

— Что вы сделаете? — я задыхался. — Убьете меня? Вы всегда предлагаете деньги тому, кого убиваете? Всегда. По глазам вижу. А спустя годы, долгой бессонной ночью, когда за окном ревет ветер, повернетесь к жене в постели и скажете: „Я предлагал ему деньги. Он мог отступиться. Проклятый щенок не оставил мне выбора“.

Бизнесмен напряженно улыбнулся.

— А если так?

— Счастливо оставаться, — сказал я. — И не забудьте отмыть руки. Они в крови.

Развернулся и пошел прочь.

Сел за стол в номере гостиницы. Вынул из кармана обручальное кольцо.

Достал из ящика письменного стола конверт. Распечатал. Наклонил.

Звякая, на стол выкатилось золотое кольцо с голубым бериллом. Яркое, сверкающее, его красота не потускнела с годами. Кольцо Кати.

Я подвинул кольцо к более тусклому, неприметному. Долго смотрел на них. В глазах стояли слезы, а в мозгу звучала торжественная музыка, гремел фальшивый голос регистраторши: „Любить друг друга… и в горе и в радости…“

И я сбежал. От этого голоса, от этих людей. Оправдываясь бог весть перед кем, что спасаюсь от цепных псов Дубровского, а на самом деле — от злобных теней прошлого. И, как все беглецы, не мог остановиться.

Подобно обуянной ужасом ночной птице, перелетал с места на место, из одной больницы в другую. Лечебницы для душевнобольных, дома престарелых, приюты для детей-сирот. Не было мне покоя. Я видел только пустые глаза — надежда из них ускользнула; скорбные лица, сведенные непереносимой мукой; протянутые в мольбе озябшие руки с посиневшими пальцами. Мир стал для меня огромным сиротским приютом. Я видел лишь страдания, и ни тени радости.

Два месяца я скитался без жилья, денег, еды, несмотря на богатое наследство. Спал в холодных подъездах, у теплотрассы, под мостом. Сбредались обиженные жизнью, взметал жаркие языки спасительный огонь, в ход шла бутылка. Люди рассказывали истории жизни, правдивые и выдуманные. Становилось легче.

С вокзала загребли в ментовку. Сидел в обезьяннике. Соседей двое. Один насиловал детей и иногда, потехи ради, душил. Второй проломил жене голову за измену.

Утром составили протокол. В той же комнате проходило опознание. Трое бандитов с угрюмыми рожами сидели в наручниках на узкой скамье. Дожидались свидетеля. На опознании присутствовал следователь по фамилии Точилин. От его взгляда плавились стены. Когда меня выводили, я спросил протокольщика — молодого, подтянутого лейтенантика: — Что за птица этот ваш Точилин? Ведет себя, словно он тут царь и бог.

Он закивал, открывая входную дверь. Мы вышли в промозглое февральское утро.

— Точилин — тот еще фрукт. Важняк. Говорят, даже Устинов его боится.

Я нахмурился.

— Почему?

Протокольщик нагнулся ко мне, обдавая никотиново-ментоловым дыханием.

— Он чудовище. Сечешь? От него не уйти. Вообще.

Со значением посмотрел на меня.

Я кивнул и, поблагодарив за службу, двинул прочь в сыром тумане.

Когда составляли протокол, выяснилось, что я не только не бомж, но и богатый наследник дочери самого Дубровского. Точилин отвлекся, и все сверлил меня подозрительным взглядом. У протокольного мальчика глаза были уже не на лбу, а бог знает где. Адвокат, красивая женщина с отличной грудью в вырезе, хищно улыбнулась и взглянула на меня, как на брата.

Точилин сел напротив подозреваемых, нога на ногу. Сложил на груди руки. Улыбнулся. Но глаза не улыбались.

Тот из опознаваемых, кто сидел посередине, покрытый татуировками, побагровел под этим взглядом.

— Суки! — заорал он. — Гниды ментовские! Дерьмо жрать заставлю!

Точилин наморщил лоб.

— Молотов. Он же Молоток, он же Отбой, — жизнерадостно улыбнулся. — Вас ждет пожизненное.

— Да хоть кол в жопу!

Тут крупных габаритов мент, сидевший в углу, вскочил, поигрывая резиновой дубинкой.

— Еще слово, сволочь. Еще слово. Пожалуйста, — глаза недобро сверкнули. — На бис. Для меня.

Молотов выступил на бис. Он сказал не одно слово. Он много чего сказал.

Я был голоден и жутко устал. Потрясенный, я наблюдал за кошмаром: служитель закона хватает дубинку обеими лапищами. Заносит, как бейсбольную биту. Со всей дури опускает.

Голова Молотова откидывается назад. Бьется о стену. Молотов издает животный стон боли. На стене остается кровавый след с клоком волос.

Что тут случилось с Точилиным! Вскочив, он начал орать, это черт знает что такое, превышение должностных, он всех пересажает к чертовой матери.

— Эта гнида резала детей, женщин, старух! — орал мент, брызгая слюной. Указал окровавленной дубинкой на Молотова.

Точилин сел на стул, провел рукой по волосам.

— Вы уволены.

— Прекрасно, — мент бросил дубинку на пол. Та с гулким грохотом откатилась к ножке стола, оставляя цепочку кровавых следов.

Мент сорвал погоны. Вышел, хлопнув дверью.

Молотов сплюнул сгусток крови. Вместе с несколькими зубами.

— Суки! Всех урою! За меня ответят, ясно? Слышь, Точила? Тебе конец. Понял?

— Кто ж меня так любит?

Точилин, казалось, веселился.

— Сухов… Мож, слыхал?

— Сухов, — Точилин демонстративно пожевал губами. — Ну конечно! Сухов, он же Сухарь, он же Сушеный, он же Портвейн, он же Вобла.

Следак начал загибать пальцы.

— Он же Сухофрукт. Он же Памперс. И он же Падаль.

Точилин расхохотался. Отбой сплюнул еще несколько окровавленных зубов. Я же подумал, Сухов что-то вроде местного пугала. Или очень добрый человек, раз уж его знает каждая кошка.