Судья

— Куда претесь? — голос ее смахивал на фабричный гудок. Да и сама она была с целую фабрику.

— Куда-куда? — я завелся. — К тебе на свидание! К больной!

— Успокойся, — Руслан взял меня за руку. С очаровательной улыбкой обратился к медсестре:

— Можно повидать Воронцову?

Медсестра зарделась.

— Да вы поздно. Она скончалась.

— Как? — я выступил вперед. — Давно?

— Два часа назад, — медсестра смятенно улыбнулась Руслану. — Через полчаса вывезут.

Из палаты вышли двое, показавшихся мне всадниками Тьмы. Спустя миг я с ужасом узнал в них мать и брата усопшей. В его взгляде было осуждение и выдержка перед черным будущим; она смотрела растерянно, с какой-то даже обидой на жизнь. Оба скользнули мимо. От них несло трупной вонью. Запах Смерти — я знал его лучше, чем запах собственного тела, он въелся в меня на всю жизнь. Вонь пригрезилась — за два часа труп не мог еще разложиться.

Мы с Русланом прошли в палату.

Я смотрел на мертвую девочку, которую вскорости съедят черви. Неделей раньше смеялась, любила, надеялась, а теперь — пир для червей. Как ломают об колено хрупкую веточку, так же легко — в один миг! — сломана человеческая судьба. Много судеб.

Руслан положил ладонь мне на плечо. Я вздрогнул.

— Пойдем, Паша.

Нас пригласили на панихиду. Я отпирался. Руслан, в свойственной ему обворожительной манере, уговорил.

Около десяти утра в воскресенье подъехали к покатому деревянному дому с кривым фасадом и окнами, замазанными глиной. Дом сам, похоже, отбросил копыта, а может, кукнулся.

Его комнаты были полны полумрака, в котором слепо бродили серые тени. Гроб стоял на столе в гостиной. Даша лежала в бархатной колыбели, тело уже окурили елеем и всяческими благовониями. Она, накрашенная, выглядела лучше нас. Может, именно потому, что была мертва. На лице усопшей устоялось (теперь навеки) выражение безмятежного спокойствия. Синяки тщательно замазаны. Я вглядывался в бледное личико. Как и в детстве, на похоронах бабушки, не мог отделаться от впечатления, что сейчас виновница торжества сядет во гробе и расхохочется. Мы с Русланом вышли на крыльцо. Курили „Русский стиль“. Обсуждали почему-то, какая у кого песня в башке играет. У меня — „Disco Band“. Руслан меня уделал — у него „День Рожденья“ в исполнении Крокодила Гены. Мы ржали, а когда из дома выходил гость, прятали ухмылки.

Потом уселись на продавленный диван в углу. Я вспомнил мразь, которая „сотворила такое“.

— Успокойся. В прокуратуре дело рассматривается особо.

— Кто ведет следствие?

— Какой-то странный тип. Кажется, Точилин.

— Точилин? — я наморщил лоб. — Вспомнил! Я видел его. Это машина убийства!

— Ну и чудненько, — Руслан, кажется, смутился.

Он поведал о двух новых зверствах. Изнасилованы и убиты две девушки, того же возраста — лет семнадцати. Первую затащили в машину, привезли на кладбище. И, предварительно надругавшись, посадили на кол.

— Бедняжка мучилась три часа, — вздохнул он, причмокнув губами. — Корчилась, орала. Она была беременна. Острие кола смазали канифолью. Оно вошло в задний проход, проткнуло матку и вышло между лопаток. На острие торчал покрытый слизью и кровью четырехмесячный эмбрион.

Вторую жертву исполосовали ножами в церкви, поведал Руслан. Во рту нашли кусочек ладана. Над головой — перевернутый крест. Иконы поруганы. На алтаре нашли „рвотные массы“ и „продукты пищеварительной деятельности“ (гениальный протокольный язык).

— Это сатанисты!

— Спасибо, Павел, без тебя я бы в жизни не догадался.

— Как ты можешь шутить? Они рушат все, что мы делаем! Это ужасно!

— Будь уверен, их найдут.

— Их надо линчевать! — заорал я шепотом.

Он строго взглянул.

— Откуда в тебе такая злоба? Паша, ты сам не свой. Или это и есть ты?

Из передней позвали гостей „для последнего прощания“. Руслан встал. Прошептал:

— Ерунда. Мы сильнее!

„Интересно“, вдруг подумал я, вставая. „Кто это — „мы?“

После „прощания“ (которое заключалось в рыданиях и причитаниях матери, тогда как остальные хмуро разглядывали собственную обувку) народ потек в переднюю и вон из дома. Я остался, глядя на мертвую. Руслан взял меня под локоть.

— Идем.

— Сейчас, — вышептал я, не глядя. Он мельком взглянул на спокойное лицо Даши. Тихо сказал:

— Ждешь, что проснется?

Я вздрогнул. Повернул голову. Глаза Руслана странно блестели.

— Автобус приедет с минуты на минуту, — сказал он. И вышел.

Я неподвижно простоял, мраморный, восковой, минут пять. Пришел в себя посреди пустой комнаты, залитой игривым солнечным светом, рядом с трупом.

Руслан прислонился к капоту „мерса“ (здесь мы выступали не как священники, и могли позволить себе), со сложенными на груди руками.

Посмотрел мне в глаза. Я до конца жизни запомню его взгляд — ожидающий, внимательный, с прищуром.

— Едем?

Я кивнул. Вдруг образ сына, сбитого автомобилем, мелькнул в мозгу: исковерканное тело в луже крови.

„Мальчик, кого ты больше любишь — маму или папу?“

— Подожди.

На лице Руслана отразилось изумление. Впрочем, сдается мне, фальшивое.

Не чувствуя под собой земли, бросился к дому.

В прихожей столкнулся с братом и матерью. Их изумленные взгляды сонных мух заставили меня стыдливо отвести глаза. Проскользнул мимо. Сердце колотилось, кровь стучала в висках.

Остановился, затравленно озираясь. Передняя, застывшая в вечности, с кислой вонью; этот стол, рассыпающийся на глазах; натюрморт на стене (фрукты в античной амфоре), шипение газа в трубе отопления. За каким чертом я здесь?

Во дворе гомон. Рокот мотора, шорох колес по гравию, мелкие камешки вылетают из-под покрышек, исчезая навсегда. Автобус Смерти, принюхиваясь, подползает к пристанищу мертвой. Где-то безумно жужжит муха.

Дом кажется непроходимым лабиринтом, я заплутал в трех соснах. Туда! Бросаюсь в огонь, стукаюсь лбом о притолоку. В глазах вспыхивают сверхновые. Нагибаюсь. Оказываюсь в мертвецкой, с этим трупным смрадом, пробивающимся через аромат благовоний. С этим окном в трещинах, замазанных глиной. С незабудками, увядающими в вазе с отколотым краем, полной протухшей болотной воды.

Несмело шагаю к гробу. Святотатственный страх сковал тело. Быстрее, пока никто не видит! Вздрагиваю. Катя лежит там, загримированная, холодно-прекрасная, усыпанная лепестками красных роз. Воняющая. Жмурюсь и считаю про себя до десяти. Открываю глаза.

— Бедная девочка, — шепчу я. Ладони вспотели. Вытираю о брюки, оставляя жирные пятна.

Шаг, второй, третий. Вглядываюсь в неподвижное лицо, с веками, резиной приклеенным к тонким как бумага бледным щекам.

„Папа!“

В углу — Юра. В висящих мешком белых одеждах… Лицо печально, в его (моих) глазах светится мудрость, которой у меня отродясь не было. На ум вдруг пришло далекое: „О чем молчал отец, то высказывает сын; и часто я находил, что сын есть обнаженная тайна отца“.

— Тебе не нашли другой одежды?

Юра печально, по-взрослому улыбается. Злой улыбкой.

„В Царстве Мертвых не взрослеют. Не знал?“

— Прости, — говорю я. Набрав в грудь воздуха, наклоняюсь и впиваюсь губами в губы Даши Воронцовой, которые холодны и сухи, горько-солоноваты. Она не дышит. Странное ощущение: будто целуешь пылесос. В нос бьет букет тошнотворных и сладких запахов. Ужас и восхищение, пронзительный экстаз. Дрожь проходит по телу, колени подгибаются. Я припал к мертвому источнику, прижался лбом к холодному могильному камню. Черви проникли мне в рот, в ноздри набилась земля. Душная тьма. Колени и локти упираются в твердое дерево. Грудь стиснута невидимым пространством, что лишь кажется. Головокружение. Выпустите меня отсюда! Бьюсь в четырех стенах. Пойман! Жалкая птица ломает крылья!

И последнее воспоминание, оно же первое: лето 77-го, мне пять лет, в автобусе мчимся к Черному морю. Мама в летнем платье, держит за руку, улыбается. На два голоса поем: „Катится, катится, голубой вагон…“ Орет радио: „Все, что в жизни есть у меня…“ И окно открыто, и теплый ветерок врывается в салон (а в меня врывается чье-то дыхание, горячее и смрадное). Мы едем к морю, да, к морю, к новой, лучшей доле! Мчимся в автобусе, обгоняя смерть, смерть, смерть!