Ветер над яром (сборник)

К вечеру Фома с попутными мужиками в деревню поехал. У сосновой рощицы приотстал. Тут и скараулил его Аким, остановил коня, намахнулся кнутом. Фомка-то увернулся, наземь соскочил, но концом кнута по крупу Рыжухи пришлось. Понеслась лошадь, Фомка один на один с Акимом остался да, не дожидаясь, покуда нарядчик стегать начнет, на сосну взобрался и кукиш ему показал.

— Слезай! — нарядчик кричит.

А парнишку озорство распирает: камушки, какие недавно собрал, давай в Акима швырять, один в лоб угодил. Сивобоков взревел, на сосну полез…

Мужики, что вперед укатили, сколько-то проехали, оглянулись — нет мальца. Подождали и вскоре глядят, Рыжуха без Фомки во всю мочь скачет. Обеспокоились: “Что за напасть?!” — в обратную сторону повернули. Вскоре рощица показалась, они и увидели — на нижний сук сосны нарядчик карабкается, на верхнем Фомка раскачивается, Акима поддразнивает, камушками швыряет. Сивобоков, пока лез, одежду порвал, на нижнем суку отдохнув, кулаком грозит:

— Ну, теперь пощады не жди! — И выше полез. Мужики сразу подумали: “Доберется — сшибет мальца!”

И на выручку поспешили. Однако Фомка, до самой вершины добравшись, раскачался — его словно пружиной на другую сосну, что недалече стояла, и бросило. Мужики ахнули, да глядят, Фомка за ветку другой сосны уцепился, покачивается. И заговорили:

— Ты гляди, удалец какой!

— Точно бурундук!

— Бурундук и есть!

Парнишка тем временем с ветки на ветку скоренько на землю спустился, на свою телегу вскочил, дернул вожжами, погнал прочь, за ним мужики покатили. Аким же с верхушки кулаком погрозил, раскачался, прыгнуть хотел, да верхушка-то обломилась. Кубарем, бока обдирая, ребра ломая, вниз полетел. Отлежался сколько-то и поковылял к дому.

А про Фомку, как он ловко с сосны на сосну сигал, по поселку да деревушкам окрестным мужики славу-то разнесли, с тех пор его бурундуком и прозвали. У Афанасия к тому времени нога поджила, сани чинить принялся, к зиме готовиться. Фомка по осени с ребятней отправился в кедровик за шишками, мигом на кедры взбирался. Ребятишки снизу кричат:

— Эй, Бурундук, вон ту ветку еще потряси!

Фомка и тряс, только успевай собирать. С одного, другого обтряс, на третий, соседний прыгнуть хотел, на вершину полез, да глядит, на соседнем дереве, на большом суку кошка сидит, не мигая, глазами зелеными на него уставилась. Парнишке бы оробеть, а ему любопытно, глядит. И тут уж она взгляд отвела, сама за толстым стволом скрылась. Думал Фомка — на ближайшей ветке покажется, но из-за ствола… лико девичье выглянуло, и на другой ветке, как на качеле, девка уселась, говорит:

— Экой смельчак, дикой кошки не убоялся. По нраву мне это. Подрастешь — возьму в помощники Бухтарминску долину стеречь. Слыхал про такую? Ну, да будет время — узнаешь. А по деревьям прыгаешь ловко. Не зря в округе бурундуком кличут. Может, и вправду бурундучье обличие обрести хочешь?

Фомка слушает, глазами хлопает изумленно и сам же возьми и скажи:

— А не лишнее этаким уменьем владеть!

— Ну, коли желание есть, побудь им.

Девка за стволом скрылась, а на нижней ветке опять кошка уселась, огнем глаз своих на мальца вспыхнула, и вмиг он в бурундука полосатого превратился, стал шибче по веткам носиться, больше шишек сшибать. Ребятня еле подбирать успевала. Да только глянут откуда шишки падают, а Фомки не видно. Через сколько-то времени собираться домой настала пора, зовут дружка, но лишь бурундук с ветки поглядывает. Покричали, покричали, кедры оглядели, к самому большому подошли и обмерли… С нижней ветки кошка лесная глазами сверкает. Ребятишки шишки побросали, в село припустили. Прибежав, наперебой рассказывают… Взрослые с ружьями на коней… Прискакали, куда ребятня указала, а на куче шишек Фомка сидит живехонек.

— Где был?! — спрашивают.

А он:

— По деревьям лазил, а как спустился, гляжу шишки брошены. Вот и сижу караулю.

Ему про кошку стали рассказывать, а он ничего не помнит. Взрослые Фомку с шишками в село увезли и объявили, дескать, про кошку почудилось. А Фомка, и вправду, как ни силился, ничего припомнить не мог. Мелькнут как во сне две зеленые искорки либо глаза девичьи, а как на землю спускался — в памяти пустота.

Вскоре снег выпал, затрещали морозы, метели завьюжили. В зимние вечера Анисья, мать Фомкина, к соседской старухе и старику с другими бабами прясть да вышивать приходила. В разговорах времечко быстро летит, и девчонки при них рукомеслу учились, Анисья и Фомку с собой приводила. На улке он озорник и шалун, а тут…

Байку аль небылицу какую словно в забытьи слушает, глаза в одну точку уставлены. Тронут за плечо — встрепенется, будто сон отлетел. Девчонки над ним хихикали, бабы головой качали — порченый, думали. Ну да не шумит — и ладно.

Как-то сидели так же вот, песню пели, байку сказали, а одна-то и говорит:

— Слыхали?! У Кузихи ворота вчерась медведь поцарапал, но поутру след охотники не нашли — снег выпал.

В это время на полатях старик-хозяин закашлялся. Сел, ноги свесивши, заворчал:

— Начадили-то! Надо бы лучину фонарем масленичным заменить.

К трубе потянулся, заслонку выдвинул, чтоб вытягивало, и сказал, зевок прикрывая:

— Дураки они — не охотники. Нечто не следы — царапины на воротах? По ним и узнали бы! Медведь ворота бы повалил — споры струхлели, еле держатся, да и кабы встал в рост, сверху бы метки оставил.

Старик Егорий сказал и утих, уснул будто. Бабы песни опять затянули, да вдруг над головами скрип послышался. Егориха мужа окликнула:

— Ты что, старый, ворочаешься?

Егор голову свесил, глаза удивленные:

— А я ничего — тихонько лежу. И сам подумал — послышалось.

Сверху опять треск, урчанье, как у кота мартовского, да тут же стихло. Бабы с девчонками переглядываются, глазами испуганно хлопают. А старик на полатях давай хохотать:

— Чего присмирели? Это Васька наш с крысами воюет. Зверь, а не кот!

Всем смешно стало, похохатывая, друг дружку подпихивают, однако Фомка ткнул пальцем в окошко:

— Глянь, маманя, девка в окно заглядывает! Глаза будто свечки горят!

Бабы в окно уставились, и каждая ойкнула да троекратно крест на себя наложила. И Егор заметил — лико девичье в окне растаяло. Старик нахмурился, ружьишко со стены, на крыльцо выскочил, постоял, тишину послушал, двор, огород оглядел и обратно в тепло. Глянул на баб:

— Чепуха, померещилось!

Вроде опять успокоились, однако каждая нет-нет да на окно покосится, а потом и давай друг дружку спрашивать, кому что померещилось. И все одно показывали: не лико девичье, морда кошачья в окно заглянула. Бабы опять посмеялись: и вправду, поди, кот хозяйский то был, страху нагнал, а мальцу девка привиделась. Однако Фомка на своем стоит:

— Видал девку — все!

Старик это время и так сердитым сидел, а тут черней тучи нахмурился, Фомку спросил:

— Глаза, говоришь, огнем вспыхнули?

Фомка в ответ кивнул, а старик вздохнул, головой покачав:

— Слыхал — к беде такое видение!

Бабы и обеспокоились: откуда, мол, да каку-таку беду ждать? Егор и стал рассказывать про дочку Горного Батюшки, что сам от людей слыхивал:

— Девка эта бабой живой рожденная. Потому к живому тянет: на рудниках, по окрестным деревушкам ее часто видели. К ночи обернется лесной кошкою, мимо изб ходит, в окна заглядывает. Кто взглядом с ней встретится, того колотун бьет. Этак на смелость людей проверяет: оробел — живи с богом, а не убоялся — в горы к себе заберет Бухтарминску долину стеречь. Долго о себе знать не давала, а теперь, видишь вот, объявилась. Поди, джунгары сунулись али наши власти какую пакость для народа затеяли. Она и начальство не жалует. И как беде случиться, объявляется.

Замолчал старик, потоптался в горнице да и вышел в чуланчик. Фомкину мать кликнул к себе, будто безделицу какую помочь поискать, а как зашла, зашептал на ухо:

— Сказывают, какому парнишке девкой объявится, тому худая судьба уготована, потому упредить хочу. Фомку от себя не отпускай, не то в скалы утянет!