Город-крепость (ЛП)

— А я этим здесь занимаюсь постоянно.

Порой я сплю так много, что даже просыпаюсь уставшей. Но лучше спать, чем постоянно пятиться на дверь. И ждать.

— Печально, что мы не можем поменяться. Лонгвей дает тебе мало свободы, да?

Лонгвей. От звука хозяйского имени меня коробит. Напоминает о том, что парень здесь вовсе не для того, чтобы поболтать. Что он не просто так пришел поглазеть на меня сквозь прутья решетки своими темными глазами, от которых все мои внутренности горят огнем. Ему что-то нужно.

— В прошлый раз, когда ты был здесь, ты спрашивал насчет Братства. Зачем?

Я думала об этом так же много, как и о нем. Неважно, насколько сильно я этими мыслями растянула свое сознание, я не могу даже представить, что ему нужно. И зачем.

Он молчит, взвешивая мой вопрос, словно драгоценные специи. Просеивает и отделяет кусочки, на которые ответит. Я прилагаю все усилия, чтобы не отвлекаться на его ресницы. С капельками дождя на них, они выглядят очень красиво.

— Я кое-что тебе принес, — наконец говорит он. — С той стороны.

Его рука движется так быстро, что я не задумываясь отрываюсь от окна. Но все, что я увидела, — разжатый кулак и что-то лежит на ладони. В его руке покоится идеального кремового оттенка ракушка с точно с такими же спиральками, что были на конфетах. В его руке она выглядит иначе: твердая и хрупкая одновременно.

— Я не долго ждал, — быстро говорит парень, — но, прежде чем ушел, успел услышать, что тебе нравятся ракушки.

Посол подарил мне много подарков: шелковые платки, конфеты ручной работы, драгоценности, которые сверкали как кошачьи глаза. Очень щедро, весьма экстравагантно. Многое стоит больше, чем мой отец мог заработать за год. Но не из-за одного из подарков в моем горле не встает ком, как из-за этой простенькой ракушки.

— Она... — замолкаю сразу, как только начинаю говорить. Так много слов способны заполнить пустоту: красивая, безупречная, идеальная. Точно такая же, как все те желания, что у меня в душе. Не могу выбрать только одно.

Парень меня не торопит. Его ладони разворачиваются, бережно кладя ракушку на подоконник.

— Она называется "наутилус".

"Наутилус". Слово кажется таким смешным. Очень хочется произнести его вслух, но мое горло все еще сведено судорогой, словно соломы внутрь напихали.

— Я спросил насчет Братства, потому что у них есть кое-что, что мне нужно. Полагаю, твоя информация поможет мне это получить.

Поднимаю взгляд от ракушки на юношу.

— Что?

— Думаю... для нас обоих будет лучше, если я тебе не скажу.

И снова в голове звучит голос послушной, примерной Мей Юи, говорящий мне, что нужно отступить. Позволить алой занавеске упасть на место. Ждать, всегда ждать и перестраховываться. Но это окно будто магнит. Не могу отвести взгляд от морской раковины, от того, как пальцы юноши повторяют ее изгибы. Дождь закончился, но у него под ногтями все равно видна грязь.

Страх силен, но мое любопытство сильнее.

— Что ты хочешь знать?

— Много чего. Начнем с простого. Имена.

То, что прежде казалось легким и воздушным, теперь тяжелой гирей повисает у меня в груди. Эту информацию, на самом деле, мне нужно узнать...

— Чьи имена?

— Главарей Лонгвея. Верхушки Братства. Мне нужны их имена, — объясняет парень.

Даже когда меня не запирали в комнате, я никогда не видела многого. Мне никогда не разрешалось присутствовать на встречах Братства, которые они проводили два раза в неделю и на которых решали свои дела, выпивая огромное количество сливового вина.

Но если я скажу об этом своему посетителю, он просто исчезнет в долине мусора. И я его никогда больше не увижу. Возможно, он даже заберет у меня ракушку.

У меня внутри все разделилось надвое: огонь и страх. Я играю с огнем — мои пальцы болят от холода, что за стеклом.

Имена. Вот что парень желает знать. Просто слоги, нанизанные друг на друга, словно веточки трав, что оставили сушиться на стропилах. Звуки, способные выделить лица из толпы. Но почему-то это кажется чем-то большим. Чем-то более опасным.

— Почему я должна тебе помогать? — Стараюсь, чтобы мой голос звучал так же, как у сестры, когда она нос к носу сталкивалась с нашим местным хулиганьем.

Но этот не из таких. Он снова тщательно взвешивает мой вопрос, его рука крепче сжимает ракушку.

— Я смогу вытащить тебя оттуда. — Его слова проникают через стекло, впиваясь в мою кожу, словно слова пророчества старого мудреца. Манят и бодрят, но совершенно невозможны. Наружу. Прочь. Под звезды и дождь. Оставив грязь позади. За пределы этих стен.

Выхода нет. Выхода нет. Выхода нет.

Или он там?

И в этот момент, когда я смотрю на ракушку, все становится возможным.

— Они встречаются дважды в неделю. Каждые три-четыре дня, — говорю я. Я не уверена насчет дней. Они все сливаются в один, поскольку мы всегда работаем. — Их около десяти.

— И как их зовут?

— Я не знаю. Но если я решу тебе их назвать, мне потребуется время, чтобы пробраться на их встречи.

Он хмурится. Но даже так он выглядит красавчиком.

— У меня мало времени. Я дам тебе четыре дня.

Четыре. Он произносит это число с таким выражением, словно кто-то сдирает ему ногти. Я испытываю то же самое, но по другой причине. Четыре дня. Это совсем ничего. Мама-сан может держать мою дверь зарытой долгие месяцы. Любое мое обещание ничего стоит. Как и это.

— Я... попытаюсь.

— Надеюсь на это, — говорит он и отпускает морскую раковину. Та едва помещается на краю, но парень нашел отличный баланс. Там она и останется, в нескольких дюймах от стекла. Если бы стекло было выбито, я могла бы дотянуться и дотронуться до нее.

— Если будет небезопасно, я положу на окно цветок.

— Я вернусь.

— Подожди... — зову я, но парень и так не двигается. Он сидит неподвижно за стеклом совсем рядом, только руку протяни. — Я рассказала тебе о том, когда проходят их встречи. Расскажи и ты мне что-нибудь. Пожалуйста.

Глаза парня скользят к ракушке, напоминая, что он ничего мне не должен. Совсем ничего. Но его слова... он и не знает, как сильно я за них зацепилась... как я проводила долгие часы, представляя мистера Лау, склоненного над ведром испорченных креветок, сдирающего с них панцири мозолистыми и умелыми руками.

Мне нужно больше.

— Вчера я наблюдал, как всходит солнце, — говорит он мне. — В течение двух лет я страдал бессонницей, и это было впервые, когда я решился подняться наверх и встретить там рассвет.

— Какой он? — Мой голос обрывается, он голоден до цвета и света, до всего, чего у меня нет. Всего того, что видел этот парень.

Но он не рассказывает мне о том, как розовый восход расползается по небесным щекам. Или о том, какими яркими становятся облака.

— Красиво, — вместо этого говорит он. Его голос звучит туманно и неопределенно. — Грустно. Мне захотелось быть где-то еще. Кем-то еще.

Я жду, что он продолжит, но он молчит. Он дал мне все, что мог.

— Мне кажется, все этого хотят. — Я знаю, что я точно хочу.

Он по-прежнему смотрит на ракушку. Уголки его губ натянуты. Я просто хочу, чтобы он улыбнулся. Чтобы годы, напряжение и бессонные ночи собрались в кучу и пропали напрочь.

— Я рада, что ты здесь, — говорю я. — Рада, что это ты.

Его губы изгибаются еще больше. Это не улыбка, но и не гримаса.

— Мне нужно идти. Вернусь через четыре дня.

Он отворачивается. Возвращаю занавеску на место и смотрю на цветочную вазу, которая, словно одинокий солдатик, стоит на страже у двери. Цветы сморщились, пытаясь отбиваться от смерти, что поселилась у них на краях.

Стоит добавить им воды.

Дей

Ухожу не сразу. Не то чтобы мне нужно идти, просто надо убраться от опасных чувств, противоречивых слов. Вместо этого я стою и пялюсь на ракушку. Безупречная вещь. Почти идеальная. Когда я был чуть помладше, а летние дни тянулись довольно долго, моя мама с Эмио возили нас на берег, чтобы искать ракушки. Мое пластиковое ведро всегда было заполнено до самых краев устрицами и пустыми ракушками, где раньше жили крабы. То, что Эмио всегда выбрасывала, когда мы возвращались домой.