Тутти Кванти

Владислав Георгиевич Победоносцев

Тройка… семерка…

Сперва выпала тройка. За ней семерка. И сразу же туз…

— Вот так-то, — негромко, но нажимисто сказал Бельчук. — Знай наших…

Он вельможно кинул колоду на ореховый, инкрустированный бронзой журнальный столик, и тонкие пластмассовые карты легко скользнули по неброской красноватой глади. С карточных рубашек Бельчуку зазывно улыбались узколицые гейши в расшитых цветами кимоно. Он не удержался, ответно хмыкнул и в который уж раз мыслью сгусарил: «И-и-эх! Оживить бы вас, лукавое племя, — я бы еще задал вам чертей!»

Это куцее «еще», доверху нагруженное бравадным оптимизмом, предательски доносило, что небеспорочная бельчуковская юность давным-давно скрылась в непроглядных уже житейских далях. Через три дня, как раз в субботу, Юрию Валерьяновичу клевал в темя полтинничек. Это он сам сочинил такую игриво-тоскливую словесную формулу, коей с месяц, почитай, оповещал местное общество о своем пятидесятилетии.

С умилительными проклятиями высвободившись из трясинных объятий низкого громоздкого кресла, Бельчук вплотную подошел к предмету своего обожания — гигантскому, во всю кабинетную стену, окну, сотворенному из цельного, без стыков и швов, стекла. Немевшим от восхищения гостям он непеременчиво говаривал: «Сие ни достать, ни доставить, ни вставить нельзя! Можно лишь зреть у покорного раба вашего». Стекло было толстое, и Бельчук в приподнятости чувств сперва боднул его широким лбом, а после, отступивши на шаг, лбом же и оперся, давя — уже не без риска — на монолитную эту прозрачность шестью своими пудами. Случись сейчас кто-нибудь рядом, он ответил бы на предостережение самодельной иронической сентенцией: «Рискующему головой тоже нужен тренинг», намекая на небезопасность своих повседневных занятий. Впрочем, тут же обе бельчуковские руки раскинулись в стороны и растопыренными пальцами упруго оперлись о стекло, страховочно перераспределяя нагрузки и одновременно как бы обнимая искрящийся под утренним зимним солнцем обширный сад в пышных белых одеждах. Юрию Валерьяновичу и впрямь хотелось именно этого — физически обнять свои владения, подержать их в сильных руках, точно взвешивая труды, коими они прирастали. Шутка ли нынче-то овладеть гектаром лесных угодий! Половину бора смахнули, и обернулись корабельные сосны трехэтажным дворцом-красавцем. Весь низ, за исключением вестибюля, куда спускалась крытая синтетическим ковром парадная лестница, пожаловали маскарадному залу, как нарек его хозяин («Здесь либо надевают маски, либо, напротив, сбрасывают их»); три стены зала отделали пластиком кровавого цвета («Для жути!»), а четвертая — северный торец, — сложенная ради рыцарского камина из булыжника, была окрашена черной краской. На Новый год и в дни рождения Юрия Валерьяновича и его всегда настороженной супруги Зои Аркадьевны, которую он представлял не иначе как своим ангелом-телохранителем («Спасать надо тело — душа сама спасется!»), в зале зажигали лишь толстые восковые свечи («От щедрот местного владыки отца Феофилакта — у него в миру тоже интерес имеется»), и маленькие пламена, колышемые истовыми исполнителями шейка или чарльстона, несчетно множились в перекрестных зеркальных отражениях. И виделось тогда гостям, взгоряченным движением и домашними наливками — от земляничной до клюквенной («Все эти «Камю» и прочую алкогольную импортягу гонят химические концерны!»), что стены теряют свою незыблемость, оживают и начинают кроваво струиться («Храм на крови! Вами безвинно скушанных! Ниц, гиены, ниц!»). А между тем приближался час некоего ритуального действа — бельчуковской выдумки. В середине зала красовался шаровидный аквариум ведер на сто, в котором обретались немыслимых расцветок и форм декоративные рыбы — одни, поменьше, зачумленно и хаотично носились, непостижимо лавируя в дебрях диковинных водорослей, в нагромождениях причудливых раковин и кораллов, другие, покрупнее, были царственно недвижимы, даже длиннющими свисающими шлейфами хвостов не шевелили. И вот в это аристократическое общество вместе с двенадцатым ударом высоких напольных часов хозяин запускает пару уголовников самого низкого происхождения — голодных речных щук, выловленных рыбаками специально к случаю. Начинается резня: шальная мелочь заглатывается мимоходом, основная же охота идет за царственным крупняком («Гибель слабому! Да восславится сильный!»); острые зубы нещадно кромсают потенциальных призеров выставок, отхватывают им головы и бока; а бандиты уже гонятся за более привлекательными целыми особями… Странно, что не слышатся стоны растерзанных жертв, только еще больше выпучиваются рыбьи глаза предсмертным ужасом. В аквариуме — настоящий шторм, окровавленная вода, подсвеченная скрытыми в раковинах донными лампами, клокочет и выплескивается через открытую маковку шара на узорчатый дубовый паркет; однажды из нее торпедой высигнула промазавшая мимо добычи щука, шлепнулась на пол, подпрыгнула и в разбойничьем экстазе впилась в икру важной даме… Удивительно ли, что подобный конгломерат ощущений, полученный от зыбкого света свечей, сочащихся кровью стен, буйствующих в собственной крови наливок и пугающей своей природной естественностью подводной резни, кое для кого оказывается чрезмерно острым — иные приходят в себя лишь на вольном воздухе. Впрочем, представление уже закончено, остервенелых хищниц загарпунили и поволокли жарить на вертелах в камине; гвалт взбудораженных гостей обрывает трубный глас охотничьего рога: сейчас для всех дам и желающих кавалеров подадут индийский чай с восточными сладостями, а настоящих рыцарей, крепких телом и нервами, приглашают прошествовать в охотничий домик, выросший в бору много позже основных апартаментов, но зато со скоростью подберезовика.

Снаружи это обыкновенная, хоть и очень большая, рубленая изба, только над порогом ветвятся могучие лосиные рога. В сенях сыто подремывает сборная собачья свора — две крупных сибирских лайки, черный терьер ризеншнауцер и ротвеллер. Просторная горница, способная разместить за потемневшим уже струганым столом мужскую половину маскарадного зала («Дамы отдыхают от кавалеров!»), встречала сюрпризом: на входящего с лютым рыком стремительно прыгал бурый медведь, стоящий на задних лапах. А поскольку и тут правил сумрак, сразу невозможно было сообразить, что это чучело и раскачивается оно вперед-назад вмонтированной внутрь пружиной, рык же — примитивная магнитная запись. Как-то из нестройного гурта кавалеров первым вступил в горницу новый, но шибко влиятельный в здешних краях рыцарь. Был он плотен и не робок, однако ж, не будучи готов к нападению, прянул назад, голову руками укрыв и успев мощно двинуть ногою в медвежье брюхо. И тут замершую в дверях компанию окатила золотистая духовитая жидкость: медведь-то хоть и прыгал на пришельца, но на плечах держал коромысло с ведрами; в одном плескалась медовуха — для тех, кто еще в седле, в другом — рассол — для выпавших из него. Влиятельный рыцарь, постигая ситуацию и унимая озноб, посулил: «Ну, Бельчук, кончишь ты на виселице!» Однако простил хозяина — за фантазию. А за науку еще и поблагодарил: «Теперь всякой неожиданности укорот сделаю».

В глубине избы, у пышущей жаром русской печки, стоял еще один медведь, вернее, медвежонок, радушно протягивающий гостям ушат с домашним «хреновым» квасом: бери расписной ковш, угощайся. А нет жажды — будь ласков к столу. Вон какой окорочище копченый — одно мясо, сала-то нет. Не жалей зубов!.. А как кочаны усолились! Рви янтарный лист разлапистый да жуй с усердьем — полезен капустный сок городскому травмированному желудку. А малосольные огурчики среди зимы?! Слыхом не слыхивал? Еще бы! А тут пожалте — вот они, в пупырышках и с хрустом!.. Теперь в миски деревянные глянь: грузди вообще-то против белых не устоят, но в соленье-то — за пояс! Рыжики, хитрованцы, до поры затаились — с печеной картошкой себя окажут. Зато чернушки-подзаборницы под глаз лезут — язык береги!.. Но блеклые краски были бы у стола, кабы не те вон красавцы — что может быть слаще соленого красного помидора! Ух, мордатые, не лоснились бы от засола щеки — ну прямо с куста! А на этом вот, с двойным подбородком, вдобавок еще и листик зеленый — краешек лета…