Тутти Кванти

Ходко да славно уминается продукт под гостелюбивый клич: «Припасов не жалеть!» Да и то, чего жалеть, когда шепни только — прислуга школеная, напрокат из города взятая, мигом подкрепление из погреба достанет.

Закусок отведал — налегай на дичь. На здоровенных блюдах исходят манящим знатока, чуть приметным горчащим духом тетерки да фазаны. Приправляй мясо вареньями, рябиновым ли, брусничным, а хочешь, той же ягодой, но моченой…

Посередке стола — ночной гвоздь. Молодая медвежатина! Браконьерского, конечно, происхождения, из заказника, но оттого еще вкуснее. Доставь себе удовольствие — востри нож сам, вон точило…

Богат стол, слюнки текут у припоздавшего, а доброхот, дожевывая сочащийся кус, уже скликает подмогу — проворить на печных углях шашлык из лосенка; мало им, вишь ли…

Конечно, переправлять в утробу этакую роскошь просто так — полудовольствия. И в домике пьют. Но по ассортименту — нищенски, потому как у хозяина выстраданное убеждение: здоровый напиток во всем мире только один — «кладбищенка». Берут спирт, наливают полстакана (новичкам — четверть), поджигают, он занимается прозрачным голубым пламенем — это и есть «кладбищенка». Свежие могилы по ночам похоже светятся, трепетно и пугающе. А дальше, чтоб страх убить, — залпом! И красномордый в зубы: в нем жидкости много — пожар в потрохах тушит. Можно, конечно, и квасу плеснуть, но это больше для слабаков. Их, кстати, «разведенка» дожидается — так Бельчук выражает презрение к обычной водке.

Как водится, стены домика увешаны охотничьими трофеями. Прямо к сосновым бревнам прибиты в нарочитом «философическом соседстве» (усмешлив Бельчук при излюбленном этом речении) шкуры хищников и их жертв: медведя и лося, волка и сайгака, куницы и белки, харзы и кабарги; на внутренней стене, отделяющей трапезную от оружейной, красуется «лисье ожерелье» — семь черно-бурых шкур сшиты в одну, семь голов грустно глядят вниз на семь пышных хвостов; в глубине избы, с приколоченного под потолком массивного сука, яростно скалится рысь, вся подобравшаяся для прыжка, чтобы вонзить клыки в жирную шею велиречивому тамаде; с противоположного конца сонно таращится на пирующих голова горного козла мархура с метровыми рогами-штопорами и косматой патриаршей бородищей; под ногу гостю смиренно стелятся шкуры северных оленей, они не в цене; но главная охотничья реликвия — шкура громадного амурского тигра с простреленной во лбу головой — тешит душу хозяина не здесь — в его кабинете на третьем этаже…

Нет, не палил Бельчук в тигра, и на медведя не ходил, и у кабаньих троп в засаде не сидел, и рыси на воле не видел. Он вообще со зверюгами не связывался («Хищники не должны нападать друг на друга!»), другое дело — сайгаки, лоси, косули… А все эти шатуны да секачи — презенты, знаки внимания, расположения, признательности, благодарности…

В домике открыто не чинились и не чванились. Отчасти это объяснялось тем, что приглашенные всегда были соизмеримого калибра, отчасти — близостью к естеству, к природе: натуральная пища, звери, огонь в печи. Здесь невольно держались проще, грубее, даже маток был уместен — не осквернял рыцарских уст. Светские же манеры и учтивая речь оставались там, в маскарадном зале…

Когда приходили оттуда, возбужденные, с очнувшимися от подводной варфоломеевской резни инстинктами, ретиво принимались за лесные и огородные дары, но, задав работу ножам и челюстям, воскрешая подробности кровавого аквариумного пиршества, постепенно переключались на земные заботы, кое для кого кое в чем сходные с только что виденным — на кого-то точили зуб, за кем-то незримо гнались, кому-то перекрывали кислород, а кто-то сам точил, гнался и перекрывал…

В охотничьем домике расслаблялся нерядовой гость, всякий чем-нибудь ведал — гаражом ли, стройуправлением, птицефабрикой, торгом, лесхозом, коммунхозом, колхозом или, к примеру, лечебницей, вузом, рестораном, комиссионкой, рынком… Некоторые ведали всеми этими ведателями. Само собой, и вопросы за длинным демократическим столом решались нерядовые. Наиболее же деликатные, преимущественно кадровые, обсуждались попозже, когда напористые тенора и басы уже воспевали пламенный мотор в противовес сентиментальному сердцу и удало хвастались: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью». Обсуждались в кругу поуже и за плотно притворенной дверью оружейной…

Покойно и прохладно было в малой горнице — ни печи, ни камина. И подчеркнуто прибрано. Расхристанная горячечная мысль тут несколько подтягивалась, студилась, строжала, обретая целевую остроту. Да и выйдет ли иначе, когда глаз, инстинктивно круглясь, почтительно ощупывает винчестер и монтекристо, берданку и тулки разных поколений, костяной нож эскимоса и копье воина-масая, индейское лассо и китайский лук… Построжав и заострившись, мысль, после обсуждения уже общая, сама теперь предписывает своему коллективному родителю, что предпринять касательно фигурировавших кандидатур: кого пересадить на местечко потеплее, а кого поприжать и на старом, кого подсадить повыше, а кого стащить за штаны пониже, кому позволить только надувать паруса, а кому дать ухватиться и за руль, кого оживить озоном, а кому временно пережать шланг, кого выдвинуть в круги за пределы округи, а кого задвинуть в пределы бесперспективного круга, кого пригласить на ужин, а кем и поужинать… В обороте была тьма глаголов: заласкать, инсультировать, вживить, выкормить, прижечь, дать понять, убрать, заставить взять, пощекотать, сгорбить, позолотить… Извилинные старания эти, лихие в словесах, но хлопотные, порой рискованные в осуществлении, прилагались исключительно ради блага гуртующихся в малой горнице — чтобы не усекались их желания, чтобы сладко елось и пилось, пуховито спалось…

Кстати, спать-то еще рановато, едва за полночь перевалило, а вот часа два во рту куска не было — оголодали.

Потраченные силенки восстанавливали весело, энергично, как после тяжелой, но хорошо сделанной работы. Не мешкая запаливали «кладбищенку» и под «кхы-х», да «ух», да под взаимную подначку безбоязненно входили с ней в клинч. К первым петухам «голубой мокрушник» («Еще одна кличка «кладбищенки», допускается к употреблению в конкурсном порядке») отключал две трети рыцарей; к третьим на лавке не усиживал никто, разве что опираясь бледным челом об уцелевший янтарный кочан… В основном же располагались в непосредственной близости к месту схватки — подле стола, на длинношерстных шкурах северных оленей…

Пробуждение было ломотным, стонным, увечным. И приходилось обычно на полдень. Вяло собирали кавалеры расползающееся сознание в жменю и натужно рожали удовлетворительный ответ на сакраментальное «Где я?». После чего без сопротивления тонули в дилемме: немедля и без оглядки тикать домой, желательно огородами, или погасить проблески сознания и кануть в небытие, желательно без этой рвущей голову и тело боли. Но нежданно грохотало обвалом: «Па-а-адъем!.. По полкам!» И неуместные, казалось бы, здесь казарменные модуляции Бельчука оказывались на удивление действенны, тем паче что завсегдатаи, превозмогая ломоту, поясняли: не армейские полки ждут павших в ночной баталии, а банные, и пути туда — два шага…

Бельчук долго маялся, где поставить баньку, и так прикидывал, и этак, но все-то виделась она ему бельмом, пока вдруг не высветилась сумасшедшина: а коли пристроить ее ко дворцу, впритык, зато в виде древнего русского терема? И учинить там не одну лишь привычную всем баню, но и модную ныне сауну — на любого привереду!

В то же лето прилепили бичи-умельцы к южному боку дома знатный терем, за зиму украшенный еще и резьбою. Никто б и не дотумкал, что в нем баня… Прямо из парилки, через теплый тамбур, здоровяки вылетали в сугроб, хлипняг же трусовато сучил тромбофлебитками вокруг десятиметровой черно-мраморной купели. «А ну, кто со мной взапуски вон до того берега? — любил кричать Бельчук, красный от снежных растираний, врываясь с мороза в стыдливый рыцарский гурт. — Слабо вам супротив меня!» И плюхал шесть пудов в холодную воду.

Во втором этаже наладил хозяин электрическую сауну; сам он в ней проку не разумел («С чего побесились-то, россияне? Наша-то поздоровше! Порты и те перед иноземщиной скидаете!»), но — нате вам, зенки завидущие!