На осколках цивилизации (СИ)

— Через месяц почти. Двадцать четвёртого декабря, — Джон не сказать, что не помнил эту дату совсем, догадывался, что вот уже скоро, в декабре, но число из головы вылетело.

— И сколько же тебе будет? — вдруг задался он вопросом, поморщившись.

— Удивительно, но двадцать четыре. Двадцать четвёртого декабря. Совпадение, не правда ли? — усмехнулся, будто и сам только поняв это жалкое сходство. Джон видел его лёгкое, даже радостное удивление, а где-то внутри себя чувствовал свинцовый осадок из тех тысяча двухсот семидесяти семи дней (это примерно, конечно), в которые он не видел Чеса, пропустил всё из его жизни, разъединился с ним до конца, отодвинул его подальше и, наконец, старался зарывать в памяти глубже, как когда-то видел издали, как зарывают его могилу. Джон помнил тот миг, когда ещё хотел подойти ближе и посмотреть, но вскоре развернулся и ушёл с кладбища, с похорон, не дождавшись их начала, а пришёл потом после, с Анджелой, и положил на его могилу зажигалку, впрочем, даже не догадываясь, что его парнишку сейчас где-то откачивают, а не возносят ему нимб на голову. Те воспоминания были так ярки, что прозвучавшая цифра о возрасте Чеса неприятно всколыхнула всё внутри; казалось, будто вот, только вчера или на прошлой недели они пытались сохранить то хрупкое равновесие между мирами, Чесу только-только исполнилось двадцать, и его голос ещё не лишился задорных ноток, а характер — всклоченности и юношеского максимализма. А теперь — оп! — и двадцать четыре; возраст серьёзный, уже не включающий в себя то, что ещё разрешалось в двадцать.

Как никогда Джон ощутил только сейчас, что такое три года, каковы они в реальности, а не в сухой статистике и как быстро сыпятся его иллюзии, ранее подогреваемые отсутствием опровергающих фактов; впрочем, на что он надеялся? Сейчас Джон скажет, что, конечно же, ни на что, но на деле он каким-то чудесным способом хотел, чтобы цифра на календаре оказалась лишь внешним прикрытием, а на деле прошло три, ну, максимум шесть месяцев, не больше, чтобы они остались прежними, может, немного циничными (хотя куда больше?), но теми же. Однако — никак.

— А тебе… — Чес поморщился, вспоминая, — если не ошибаюсь, тридцать… четыре?

— Пять.

— Ох, почти угадал! — он усмехнулся, но усмешка быстро пропала с его лица. — Знаешь, а я… не праздновал свои дни рождения. Просто забывал и, возможно, вспоминал только с первым звонившим меня поздравлять, — он пожал плечами. — Не хотелось, и я даже не помню почему… словно всё не то, да и зачем… отмечать? По крайней мере, мне так казалось…

Джон слышал, как каждое слово с пронзительным визгом прожигало его сердце; почему? Потому что правда, только правда может так жечь. Он ведь и сам… не праздновал. Никогда. Кейт заставляла, да и дочка лепетала какие-то поздравления, и он не мог отказывать, но сам скорее сворачивал празднование и чувствовал себя отвратительно в этот день, а ещё хуже, когда получал подарки.

Они шли по совершенно пустой и разрушенной улице, между домами и дырами в стенах гудел ветер; было холодно для Ирвайна, и Джон, поёжившись, глянул на Чеса; тот шёл с какой-то грустной полуулыбкой на губах, будто совсем забыв про него. Вопрос, такой банальный, подкатил к горлу и теперь упирался в нёбо, перекрывая глотку и заставляя задыхаться; Константин заговорил:

— Чес, ты ведь… не был счастлив? Тогда? — Чес очнулся и удивлённо посмотрел на него, потом задумался и хмыкнул. Джон только после того, как задал, понял, что в жизни ничего бредовее не спрашивал, и уже хотел замять тему, как тот вполне серьёзно ответил — вот за что его Джон уважал, так это за то, что тот варился в том же котелке безумия, что и он.

— Счастлив? Нет! Было как-то тоскливо, одиноко… где моё прошлое и воспоминания? Пшик, улетели в воздух! — он всплеснул руками, показывая, как те исчезли. — Всё ушло! И столько раз я праздновал в прошлом дни рождения по-особенному, что сейчас мне казалось, будто я и не я, а какой-то другой человек, неудачный фильм про день рождения которого я смотрю. Там было всё такое, чего, возможно, не было в прошлом, но оно было сухим и искусственным, и я плевался и ушёл бы от экрана, если бы… не был им самим. Этим героем. Я счастлив стал только тогда, когда увидел тебя, ощутил, как ты куришь, ругаешься, покрываешься цинизмом… ты вернул меня туда.

— Ты несчастлив, — вздохнув, уверил его Джон. — А возвращаться туда… не лучшее решение.

И он посмотрел на него пристально, ожидая ответа; Чес отвёл взгляд, промолчал, а потом спросил, будто не заметив этого странного утверждения:

— А ты? Счастлив?

— Временами я не знаю, как ответить на этот вопрос; но всё-таки чаще я думаю, что нет…

— Знаешь, меня тоже иногда гложут эти сомнения, но потом… потом я вспоминаю, как было и как стало. Конечно, сравнивать — понятие многогранное, но я вспомнил, как в одиночку лежал на больничной койке и, недвижимый, почти никому ненужный, смотрел в белый потолок. У меня не было никого; сейчас — ты. И, поверь, мне становится радостно хотя бы от этого одного, — они даже замедлили шаг, с вниманием глядя друг на друга. Джон понял, что сегодня одно противоречие сменяется другим — вот он уже думает, что Чес не так далёк, не так опасен, что он похожий на него потерявшийся человек. Вообще, он понял одну вещь: доверять себе уже нельзя, всё скатывается в сплошное безрассудство.

— Я же ничего не делал, — сказал он холодно, пожав плечами.

— Делал. Но не замечал, — Константин заметил странный болезненный блеск в его глазах; они остановились, точнее, сначала остановился Чес, потом Джон. Парень улыбнулся не по теме счастливой улыбкой, вздохнул и повалился вперёд. Джон успел подхватить его, только сейчас поняв, каким бледным он был весь этот путь, и совсем позабыв про его всё ухудшающееся здоровье без лекарств. Для него-то самого этот путь был жутким, что уж говорить про больного парнишку! И опять они оказались в похожей ситуации, в которую попали когда-то совсем недавно: нужно идти, но Чес потерял сознание, к тому же, нынче не было ни нормальной еды, ни определённого маршрута, ни надежды на то, что всё это окончится хорошо. Раньше приёмником надежды был Чес, а теперь?.. Константин ненавидел, когда тот падал в обморок — становилось жутко одиноко.

Джон аккуратно взвалил его себе на плечо, закинув руку за шею, и побрёл неспешно вперёд. Теперь больше всего проявилось другое чувство и даже больше, чем одиночество… усталость, апатическая усталость, такая странная и угнетающая, что уже хотелось бросить всё и просто подохнуть на том месте, где он сейчас стоял. Ему вмиг стало невыносимо всё это происходящее вокруг, все эти передряги, стремления выжить, бесконечная ходьба и поиски еды, диссонанс в мыслях, разочарование каждые три минуты, переменное, так и не определившееся отношение к Креймеру и их высосанные из пальца (по крайней мере, так казалось) разговоры ни о чём. Он серьёзно устал от этого всего дерьма; и больше, конечно, от их отношений с Чесом, таких удручающих, сложных, готовых перемениться в любую секунду, двусмысленных, непонятных, имеющих совсем неожиданные последствия, даже когда ты уверен, что всё должно закончиться иначе; ему надоело быть в постоянном волнении от незнания своих собственных мыслей и стремлений, он был измотан отсутствием других людей, общества, на коих он мог бы отвлечься, он оказался под невыносимым давлением одного человека, роль для которого менял каждый час, причём с положительной на отрицательную и обратно. Джону в конце концов надоел такой кромешный психологический Ад; а признаться честно? Он желал отстраниться от Креймера на некоторое время, да! Чтобы понять нечто или отдохнуть — неважно, но ему был уже жизненно необходим этот промежуток. По крайней мере, так казалось сейчас, после двух невыносимых дней и той непонятной полторы недели. Все силы эмоциональные обратились в блестящий круглый ноль.

Нынче Джон прошёл довольно много, но сколько именно и вообще в правильном ли направлении он сказать не мог, просто знал, что нужно идти вперёд, и шёл. Ему была странно неприятна та мысль о временном разъединении с Чесом, но сколько отрицательного отклика он находил в своей душе, столько же и просящего наконец этого отдыха; отвратительный, но уже привычный диссонанс. Вероятно, от этого и разболелась голова; боль была жуткой и необоснованной, но Джон старался не обращать на неё внимания. Чес не торопился очухиваться, хотя тащить его на себе не было делом сложным.