На осколках цивилизации (СИ)

— Не напрягай себя разговорами, Чес… видишь, как ты слаб? Тебе нужно отоспаться… потом поговорим, — шептал Джон, накрывая его простынёй; глаза Креймера нездорово перебегали с него на потолок; сильный озноб заставлял его тело часто-часто вздрагивать.

— Да, наверное… хотя мне нужно тебе многое рассказать. И… прости, что выгляжу таким слабым… — шептал, прикрыв глаза. — Верно, ты ожидал увидеть другого Чеса… а я вот такой. Прости.

— Я вообще не ожидал тебя увидеть, вот в чём проблема. А, увидев, не мог не быть рад этой встречи. Будь ты хоть каким: больным, пусть даже инвалидом или прежним — я буду считать тебя другом и всегда буду рад тебе. Правда, — Джон сам не ожидал услышать от себя такие слова, но услышал — то было отчасти странным, отчасти приятным событием. Он не успел начать корить себя за излишнюю растроганность, как Чес тихо улыбнулся, выразив если не губами, то глазами преданное спасибо. После его веки постепенно стали опускаться, а дыхание — становиться размеренным; через пару минут Креймер забылся в полутревожном сне, в каком забываются тяжело больные. Впрочем, это было даже хорошо — так решил Константин, вздохнув и всё ещё терзаясь насчёт звонка в скорую. Но какое-то врождённое доверие к Чесу пересилило его собственные желания; он решил понаблюдать за ним день, сегодня дать ему отоспаться, а завтра посмотреть на состояние и всё-таки допытаться, что хотел от него Креймер.

Джона поразили его слова, хотя отчасти он считал их бредом воспалённого рассудка — кто из нас не говорил всякую чушь во время болезни? Но его просто не могла не заинтересовать одна деталь в рассказе Чеса: его какая-то слишком преувеличенная роль в выздоровлении последнего. Поначалу Константин хотел причислить это к бреду, но что-то, наверное, голос интуиции, подсказал ему далеко не равнодушно отнестись к этому. «Вероятно, он знает что-то ещё и это что-то я узнаю только завтра. Надеюсь, ситуация прояснится», — думал он, сидя на стуле и тихонько бренча пальцами по тумбочке. Сегодня уже навряд ли что-то изменится; неизвестность же, к тому же, не имеющая под собой твёрдого основания, разъедает душу сильнее в два раза. Джон, хотя и отдалённо, предчувствовал перемены. А обычно чутьё его не подводило…

Он не хотел признавать, но безумно волновался за Чеса, пускай его болезнь и не казалась такой уж серьёзной. Константин не отдавал себе отчёта в этом чувстве — казалось, и не нужно. Правда, это сильно выбивалось из его прошлого равнодушного характера; помнится, не переживал так сильно даже за Кейт, когда та заболевала. Он не знал, почему Чес обладал такой исключительностью, но втайне даже упивался ею, считая приятной. Вместе с тем его гложило чувство стыда: перед семьёй, Кейт и в особенности Дженни. Наверняка они сейчас не находят себе место — праздник сорван стопроцентно. Но он чувствовал, что иначе поступить не мог; всем знакомы такие моменты, когда, решаясь на абсурдный поступок, мы, несмотря на полный разрыв со своим незначительным прошлом, идём на него без жалости и сожаления. Джон ощущал одобрительный отклик в своей душе и не мог ему не повиноваться; к тому же, это было единственное за все последние годы хоть какое-то чувство, движение в его застоявшейся душе. Упустить такую возможность уже приравнялось к упустить жизнь. А его самые лучшие годы и так проходят впустую…

Джон задумывался об этом часто, но сегодня решил сделать исключение и не думать об этом: надоело. Лучше заняться более полезными делами — понять, например, где и как ему переночевать. Ладно, какой-нибудь диванчик в этой квартире отыщет, но ведь у него нет ни другой одежды, ни зубной щётки, ни белья… Константин усмехнулся и понял, что искатель приключений из него никакой, хотя раньше, бывало, он мог запросто о таких мелочах не думать. «Видимо, постарел и стал таким привередливым», — с горькой усмешкой думал он, не отрывая почему-то своего взгляда от Чеса; Чес казался ему неизменным, за все три года, кроме каких-то душевных и частью незначительных изменений в лице, он не поменялся — как будто прошёл день, а не около четырёх лет, и расстались они только вчера вечером. Да, в пареньке больше не было того огонька в глазах, здорового румянца на щеках и широкой улыбки на губах, зато он ни черта не изменился. Впрочем, наверное, он сам, Джон Константин, не так уж подвергся жизненным обстоятельствам, как думал на самом деле; просто когда меняется душа, кажется, меняется и тело. Но на самом деле меняется лишь взгляд; и Джон не знал, что, повстречав парнишку, вновь приобрёл тот серьёзный, а порой и шутливый взгляд, взгляд живых глаз, а не какого-то зомби, закованного в повседневные дела. Он «просыпался» и не знал более других причин, кроме Креймера, по которым это происходило. А их было много… но всему своё время.

Константин порешил любым способом проникнуть в квартиру и забрать свои вещи; зная характер Кейт, можно было предположить, что она не сразу, но через пару часов бесплодных самостоятельных поисков поплетётся в полицию подать заявление о пропавшем муже. Он глянул на время и, хоть и было пока рано, решил отправиться в свой прошлый дом; вероятно, многие его уже корят и обзывают нелестными словечками за этакое предательство семьи, но Джон почему-то чувствовал, что не вызвал сильного потрясения в душе Кейт или тем более Дженни: его жена всегда была равнодушна, даже как-то слишком, и переносила все тягости, какими бы они ни были, легко и без лишних расстройств — это точно не была сила воли или твёрдость духа, это был обычный пофигизм — теперь это он мог сказать точно, а дочка навряд ли вообще заметит исчезновение папы — пока ещё маленькая, но, кажется, уже копия своей мамы. Джон действительно был уверен, что все в этой игре многого не теряли: как его семья, так и он сам. Там его хватятся лишь для официоза, для некоторой галочки в графе «Обязанности»; здесь же хватятся не ради всего этого, а по простой причине беспокойства — оно в этом доме истинно и как-то слишком по-детски наивно.

Константин осторожно встал, отыскал лист бумаги и ручку, написал пару строчек о своём временном уходе и, положив записку на тумбочку, тихо вышел из квартиры; пришлось захватить ключ Чеса, иначе закрыть дверь не представлялось возможным — он хотел думать, что тот не будет сильно ругаться за это.

Он вышел на улицу: было уже что-то около девятого часа. Темнело быстро, промозглый дождь продолжал моросить; Джон решил дойти пешком — в принципе, оно было не далеко, километрах в двух. Это должно занять не более часа; Константин двинулся быстрым шагом, одновременно окунувшись в какие-то свои мысли — их было предостаточно. А дождь, подумал он, поможет ему отрезвиться и не слишком уйти в выдуманную реальность.

Джон не заметил, как пролетел час; вот он уже стоял перед своим домом — тот выглядел почему-то пустынно, даже забыто, слишком горько и невесело, хотя обычно такое вызывают одиннадцатиэтажки наподобие дома Креймера; он постоял пару минут перед крыльцом, запрокинув голову вверх и высматривая своё окно — свет печально не горел. Значит, навряд ли кто был дома: обычно Кейт могла сидеть либо в кухне, в либо в комнате, но там везде было темно. Константин, уже давно перестав обращать внимания на морось, подумал ещё пару мгновений и зашёл в подъезд; неспешно поднялся на скрипучем лифте, вышел на своём тёмном пустом этаже. Ещё шесть метров — и он уже стоял в прихожей своей бывшей квартиры: действительно, никого. Везде сумрак, воздух какой-то слишком прохладный даже при отоплении, а никаких звуков, кроме монотонно стучащих капель об окно, не было слышно, казалось, во всём доме; пусто и одиноко стало на душе Джона, когда он вошёл в свои большие шикарные апартаменты, насквозь пропитанные роскошью и смертельной холодностью. Ему впервые стало не по себе, и он тут же решительно направился в спальню, чтобы скорее набрать вещей и уйти отсюда. Много времени это не заняло: вещей у него было мало, а собирал он их быстро, поэтому уже вскоре, минут через десять, он поспешно выбегал из дома, скорее стремясь к Чесу, уже наверняка ожидающему его.