Белые Мыши на Белом Снегу (СИ)

- А там?

Хиля пожала плечами, улыбнувшись с какой-то издевкой над собой:

- Меня берет один парень - из тех, ну, ты понимаешь... Не в жены, нет, просто так. У них нет Морального кодекса, так что нам ничего не будет. Устроюсь на работу, жить буду у него...

- Это лучше, чем со мной? - я хотел снисходительно, по-взрослому усмехнуться и не смог.

Она вдруг оживилась, заговорила, убеждая даже не меня, а себя, а я смотрел на нее и думал с удивлением, что выглядит эта женщина так, словно жизнь схватила ее мощными руками, выжала, выкрутила до звонкой пустоты, оставив лишь глаза да злой звенящий голос, и непонятно, отчего так вышло. Ей никогда не приходилось плохо питаться, жить в общей квартире, стоять за станком, бесконечно штопать одни и те же чулки, считать копейки, как моей матери. И все же - она казалась совсем забитой, уничтоженной, придавленной какими-то обстоятельствами до самой крайней точки, после которой человек просто сходит с ума.

- ... и надоело быть чьей-то мамочкой, не хочу! - голос ее тревожил пассажиров, они оглядывались с раздражением. - Родители всю душу вытянули: когда ты выйдешь замуж, когда внука нам родишь... А никогда! Неужели непонятно?!.. Ты, Эрик - идеалист, думаешь, что все на свете просто, надо только быть порядочным человеком. Где-то верно, но жизнь сложнее, чем тебе кажется. Мне хотелось - хоть раз! - почувствовать себя просто женщиной, а не твоей заботливой нянькой. И что? Попадаются только такие, вроде тебя. А настоящего... Хотя нет. Они не такие, как ты, они даже хуже. Ты - единственный в своем роде.

- Ну, спасибо, - я хотел взять ее за руку, но почувствовал, что не могу этого сделать, и не потому, что она не позволит, а просто - не могу.

- Тем более, что у тебя... - Хиля понизила голос, - все-таки есть особенности.

Я вспомнил свою реакцию на невинное прикосновение Милы, там, в триста седьмой комнате, и неожиданно засмеялся.

- Что я такого сказала? - удивилась Хиля.

- Знаешь, у меня все в порядке.

- Быть не может! Опять таблетки пьешь?

- Они теперь и ни к чему.

Она покачала головой:

- Ну, поздравляю. А скажи все-таки, почему ты не помог своему отцу? Это же был совсем пустяк, стоило только похлопотать за него. Он был тебе так неприятен?

Вопроса я не ожидал, а потому растерялся. Хиля следила за моим лицом, ожидая, потом кивнула:

- Ну да, точно. Стоит тебе поступить по собственному желанию, ты, хороший мальчик, превращаешься в скотину. Как и остальные, впрочем. Мне объяснили - тут все такие.

Меня задело: она уже делила, как Зиманский, все человечество на "наших" и "не наших", и это было неприятно.

- Хиля, а почему ты не спрашиваешь, что у меня с глазом?

Она спохватилась:

- Да, а что у тебя с глазом?

- Неважно. Дело не в этом. Просто ты не спросила, а значит, я тебя совсем не интересую.

- Да пойми ты! - она сердито покраснела. - Лет сколько прошло! Нет у меня к тебе никаких чувств - и не было, кроме благодарности. Я уезжаю, поезд скоро, так какая тебе разница, интересуешь ты меня или нет?..

Мне стало скучно. Впервые - скучно с ней, как с посторонним человеком. Захотелось мирно попрощаться и уйти - свободным. Наверное, мне и хотелось увидеть ее лишь для того, чтобы получить эту полную и окончательную свободу. Впереди что-то есть, оно потребует жертв (а разве бывает что-то важное, жертв не требующее?..), и мне жутко не хотелось, чтобы Хиля осталась в памяти зацепкой, все возвращающей и возвращающей меня назад.

- Ладно, - кивнул я, - мне надо идти. Удачной тебе дороги - потому что обратно ты вернуться уже не сможешь. Мне сказали - тоннель взорвут. Представляешь, как одиноко тебе будет, если ты там не приживешься? Каждый день ты будешь просыпаться и вспоминать, что потеряла дом. Искать его будешь хоть в чем-то, но там же... там, должно быть, нет ничего похожего.

Хиля молчала. Я улыбнулся ей и пошел было своей дорогой, но она вдруг окликнула в спину:

- Эрик! Учти: если ты попробуешь им помешать, я тебе этого не прощу.

- Ты же знаешь - это мой долг, - я не обернулся на голос, просто остановился, слушая. - В любом случае - солдаты скоро будут здесь. Я обязан всего лишь задержать отправление. Ты это прекрасно понимаешь. Я только за этим и пришел.

- Ты сломаешь мне жизнь. Я-то чем виновата?

Я обдумал ее слова, обернулся и увидел полный тоски взгляд.

- Сама же говоришь: иногда я превращаюсь в скотину. Они убили много людей. Убили девочку - да так, что взрослый мужчина плакал, когда вспоминал, что с ней сделали. Мне придется поступить по-скотски с тобой, с вами - ради того, чтобы им не удалось уехать.

- Я их предупрежу - и тебя просто убьют.

- Серьезно?..

Она поникла и пошла, сжимая и разжимая кулаки, к своему чемодану, словно он был островом в бурлящем нестабильном море.

- Пока, - сказал я и вышел из тесного зала ожидания.

Впереди замаячила низкая двухстворчатая дверь, я прибавил шагу, еще ни о чем не думая - а о чем думать, если понятия не имеешь, как остановить поезд? Оружия я не взял, все равно не смогу выстрелить. Слова тут не помогут. Остается надеяться на везение, которое пока меня не покидало...

За дверью слышался нарастающий шум, кто-то яростно кричал, доносились смазанные звуки радио, шаги, скрежет металла. Потянув на себя одну створку, я осторожно заглянул и увидел длинную бетонную платформу, освещенную слабыми электрическими лампами. Она была запружена людьми, и поначалу мне показалось, что их - огромная толпа, настолько сильно бурлила эта нервная, напуганная человеческая масса. Им было чего бояться: блестящие рельсы, убегающие в темное жерло тоннеля, были пусты, ярко горела рубиновая лампочка семафора, а до прихода солдат оставалось все меньше и меньше времени.

Я увидел источник гула - огромный электрический генератор, стоящий на сварных ногах прямо на платформе, и пестро одетые, донельзя взвинченные люди пытались его перекричать. Особенно старался один из них, худой горбоносый мужчина в расстегнутой куртке из темного блестящего материала - он влез на деревянную скамейку и орал в толпу, размахивая руками:

-... не паниковать! Им еще надо нас достать, в конце концов, забаррикадируем дверь! Стрелять они здесь не будут, это правительственная станция, в крайнем случае, напустят газа, но ведь у нас есть тоннель, оттуда идет воздух... Вопросы - потом! Меня другое волнует: что делать с теми, у которых билеты? Начнется тут заваруха, их придется бросить, это только балласт. Нужен человек, который их отвлечет! Смирнов, иди сюда - ты отвлекать будешь.

Самое странное: я спокойно стоял и слушал. На меня совсем не обращали внимания, словно я не был посторонними ушами, бесцельно торчащими в дверях. Каждый занимался собой, оратора слушали вполуха, кто-то попытался спрыгнуть на пути, но тут же испуганно вскарабкался обратно. В толпе я заметил продавщицу Ивкину - она старательно перевязывала раненого, держа в зубах конец бинта, и выглядела очень деловитой и даже веселой, словно обрела, наконец, смысл жизни. Ее тут увидеть я совсем не ожидал - после того, что она говорила о своих детях. Неужели уедет и бросит их? Или просто так сложилось, что ей приходится торчать с остальными, и лишь долгожданный поезд ее освободит? Но почему?..

Чья-то рука внезапно обвила мою шею, и крепкий локоть довольно сильно сдавил горло. Я вцепился в него, попытался вырваться, но ничего не вышло, лишь давление усилилось, и грубый, насквозь пропитанный страхом голос пробормотал мне прямо в ухо:

- Я не пойму, ты кто такой? Чего тебе надо?

Я чувствовал себя слабым и измученным, невероятно хотелось спать, все тело ломило и отказывалось слушаться, поэтому я опустил руки и тихо попросил:

- Пожалуйста, не надо меня душить. Я сейчас все объясню, отпустите, мне больно.

Он выпустил меня, я обернулся и узнал обветренное, глубоко изрезанное морщинами лицо Чемерина, бледное, покрытое испариной. Он стоял в настороженной позе, и качающаяся на проводе лампочка играла тенью от его носа.