Невинные дела (Худ. Е.А.Шукаев)

Около полудня Уайтхэч вышел. Глаза его запали, лицо похудело, черты стали еще более резкими, острыми. Так измениться за одну ночь! Он ничего не сказал, и никто не посмел беспокоить его вопросами.

— Звонили от президента, — сообщила секретарша.

— Соедините, — распорядился Уайтхэч.

— Хорошо, сейчас приеду, — говорил он через минуту в трубку.

Итак, секрет открыт… почти открыт. Уайтхэч сделал то же, что и Чьюз: крысы и мыши под воздействием лучей моментально погибали. Конечно, этого недостаточно для военного применения лучей. Но попытка усилить эффективность их действия пока не удалась. Работа Чарли как-то странно обрывается… Может быть, он дальше не пошел? Однако он сказал тогда, что лучи открыл. Конечно, если ставить себе ту же цель, что Чьюз, она достигнута: микробов лучи уничтожают. Но ведь в своей лаборатории они искали лучей, которые уничтожают людей… Странно… Не мог же Чарли считать это завершением работы…

Что ж, придется еще поработать… Главное, уже можно кое-что продемонстрировать… Придется пойти на эту уступку. Что поделать: его положение и так пошатнулось, а если и теперь, когда ему передали чертежи Грехэма, он будет тянуть, его смогут вообще отстранить. Поручат тому же Ундричу — черт их знает, где они его скрыли. А фотокопию записей они, конечно, оставили у себя.

Словом, основательно поразмыслив, Уайтхэч решил, что теперь поздно идти на попятный. Надо было раньше отказаться, не брать записи у Бурмана. Может быть, через месяц-другой он сам бы достиг тех же результатов…

Если бы они продолжали работать с Грехэмом вместе, они вместе достигли бы тех же результатов: вероятно, Грехэм внес бы больше — что ж, надо сознаться в этом перед самим собой, — но все-таки лучи они назвали бы «лучами Уайтхэча-Грехэма», Грехэм сам настаивал бы на этом… Правда, Чарли не хотел отдать их для войны. Но это предрассудки!.. А раз Чарли нет, нечего с ним и считаться…

Что случилось с Чарли? Бурман, вероятно, знает… Но как спросить так, чтобы не показать, что их игра разгадана? Признать, что понимаешь эту игру, значит, признаться перед ними в воровстве изобретения Грехэма!..

И тут сознание Уайтхэча возмущается. Нет, он не вор. Это Чарли изменил, ушел… Какое право имел он это сделать, когда Уайтхэч принял его, как сына, подготовил его, вложил ему в руки эту работу? Что с того, что Чарли, как более молодой, оказался сильней и талантливей? Без Уайтхэча он ничего не мог бы. И уйти — ради чего? Ради наивных мечтаний! Нет, это ты, Чарли, — изменник, вор, ты хотел украсть у Уайтхэча известность, славу!

Несмотря на этот убедительный монолог, предстоящий разговор с Бурманом был очень неприятен Уайтхэчу: себя легче убедить, что ты не мерзавец, чем убедить в этом другого, особенно если понимаешь, что тот, другой, тоже мерзавец и знает в этих делах толк!

— Скоро? — прямо спросил Бурман, когда Уайтхэч вошел к нему в кабинет.

— Потребуется еще работа, опыты… — осторожно сказал Уайтхэч.

— Недели хватит?

— Возможно…

— Отлично…

Уайтхэч откланялся, дошел до двери и, вдруг обернувшись, спросил:

— Господин президент, о Грехэме сведений нет?

— Нет. Очевидно, ему удалось ускользнуть.

Раздражение охватывает Уайтхэча: какой же подлец Бурман! Ведь он отлично знает, что Чарли не бежал, и все-таки клевещет!

Внезапно решившись, Уайтхэч говорит:

— Простите, но невероятно, что Грехэм, задумав бежать, оставил свои записи. Свои обвинения газеты основывают именно на отсутствии записей в квартире Грехэма. Но мы же знаем…

— Не все ли равно: бежал, похитили… — с досадой перебил Бурман. — Важно, что его нет. И, очевидно, надо расстаться с надеждой увидеть его.

— Грустно… — сказал Уайтхэч. — Он был мой любимый ученик. И мне не хотелось бы, чтобы его имя смешивали с грязью.

Бурман с удивлением посмотрел на Уайтхэча.

— Личные симпатии приходится подчинять более высоким гражданским чувствам, — наставительно сказал он. — Вообще же я вам сочувствую, — господин Бурман склонил голову. — Вы правы: это грустно. Ваш любимый ученик мог бы избежать неприятностей. Он сделал большую оплошность, покинув столь заботливого учителя.

Уайтхэч ушел, раздумывая над смыслом последней фразы: в ней, несомненно, заключалась злая ирония. Он кипел от негодования: Бурман толкнул его на подлость, а теперь издевается! И все так устроил, что у него, в сущности, и выбора не было.

Но это же отчасти позволяло Уайтхэчу оправдывать себя. Зато для Бурмана он не находил оправданий. О, он еще отомстит ему! И за подлость с чертежами отомстит, и за то, что он посмел оклеветать Грехэма. Что ж, он официально назовет изобретение «лучами У-Г» — кто посмеет помешать изобретателю дать любое название своей работе! Но на первой же публичной демонстрации он расшифрует эти буквы. Он расскажет, что Грехэм вовсе не бежал к коммунистам, его оклеветали, расскажет, как много помог его ученик в его изобретении, так много, что и изобретение он назвал не только своим именем но и именем ученика: «лучи Уайтхэча-Грехэма». Это будет хорошая пощечина Бурману!

И вот через неделю появилась новая сенсация: было объявлено, что лаборатория Уайтхэча нашла новый тип сверхмощного оружия: вскоре будет произведена публичная демонстрация открытых лучей. Газеты, понятно, напечатали воинственные статьи, бряцая новым оружием (да будет разрешено это выражение по отношению к такому оружию, как лучи!). Ораторы атомного красноречия, понятно, произнесли в палате и сенате соответствующие спичи, и наконец сама штаб-квартира господина Докпуллера объявила, что изобретателю присуждается Большая национальная премия имени Докпуллера. Это было знаменательное исключение: до сих пор премия присуждалась за открытия в области медицины и здравоохранения — в последний раз ее получил профессор Чьюз за «лучи жизни». Но в постановлении о награждении профессора Уайтхэча высказывалось твердое убеждение, что новое изобретение «поможет оздоровить международную обстановку» — очевидно, это и позволило зачислить новые лучи в рубрику медицинских открытий!

12. Драгоценности индийского раджи

Пожар завода Ундрича и гибель изобретателя, нападение на лабораторию Уайтхэча, бегство Грехэма, изобретение Уайтхэча — как ни исключительны были эти сенсации, их хватило ненадолго. Не им суждено было вскружить голову великанской публике. Все эти военные изобретения, атомные и водородные бомбы, «лучи смерти» уже не действовали на воображение уставших от постоянной паники людей. А тут вдруг разразилось событие без всякой примеси политики и при этом невероятно экзотическое и мистическое. И хотя описание новых удивительных происшествий как будто и уводит повествование в сторону, летописец этих беспокойных дней заслужил бы серьезный упрек, если бы прошел мимо новых событий.

Началось с того, что в газете «Время» появилось интригующее объявление: «Индийский раджа Патарахчайя, проездом воспользовавшийся гостеприимством прекрасной столицы, почтительно просит господина ночного посетителя оставить себе на память о встрече захваченные драгоценности, за исключением «Великого Голубого Льва» — раджа глубоко огорчен, что вынужден почтительно просить возвратить этот бриллиант, как фамильную реликвию, за каковую предъявителю немедленно будет выдан миллион наличными».

Поседевший на своем посту начальник рекламного отдела газеты «Время», привыкший к самым необычайным объявлениям, впервые почувствовал удивление. Распорядившись принять объявление, он сделал неожиданную для самого себя вещь: позвонил в отдел происшествий своей газеты, посоветовав немедленно прислать толкового репортера. Такое действие со стороны директора рекламы как нельзя лучше показывает, насколько вывело его из равновесия странное объявление: ведь главными своими врагами директор рекламы почитал редакцию своей газеты, ее корреспондентов, репортеров, обозревателей, передовиков и вообще всех этих пустых журналистов, не понимающих, что газета прежде всего для объявлений и что поэтому чем меньше они напишут и чем больше оставят места для рекламы, тем более будут процветать прибыли газеты. Все эти корреспонденции и статьи он болезненно ощущал, как занозы в здоровом рекламном теле газеты. И вот такой человек сам вызвал… репортера!