Белые Мыши на Белом Снегу (СИ)

А я - стою и смотрю.

Первый раскат грома, глухой и смазанный, доплыл по воздуху издалека, и я невольно поглядел на небо, пока еще чистое. Хотелось одновременно и пойти домой, и убежать как можно дальше, но я знал, что не убегу, и знал, что мама ждет меня.

Косоглазенький мальчик лет шести вышел из нашего подъезда и остановился, сунув руки за пояс широких зеленых штанов с одной лямкой. У него было круглое румяное лицо, оттопыренные уши, ровная челочка, а косые, смотрящие в переносицу глаза делали его не уродливым, а беззащитно симпатичным.

- Привет, - сказал он, глядя сквозь меня странными своими глазами. - Как тебя зовут?

- Эрик, - я подошел, присел перед ним на корточки, сбросив на землю мешающий ранец. - И куда ж ты один собрался?

Он беззубо улыбнулся:

- Бабуся за молоком ушла и дверь не закрыла. А я знаю, ты со второго этажа. Это к тебе приехали.

- Да, - я взял его за руку. - Пойдем-ка домой. Ты из какой квартиры?

Он пошел со мной покорно, но невесело, и на лестничной площадке его подхватила перепуганная женщина с такими же странными, скошенными глазами - мать. А я стал подниматься к себе, задерживаясь на каждой ступеньке и топая, чтобы послушать просторное подъездное эхо. Окно между этажами было раскрыто, и второй удар грома застал меня как раз возле этого окна, будто ждал специально, когда я до него доберусь. Вместе с громом налетел ветер, и я остановился, не в силах оторваться от странной игры облаков - они вихрились, кружились по небу хороводом, сливались в одно или, наоборот, одно рассыпалось на множество. Тронутые ветром верхушки деревьев согласно раскачивались, и листья дрожали, поворачиваясь то белесой изнанкой, то гладким зеленым лицом.

- Эрик! - раздалось сверху. Я оглянулся: мама стояла у дверей квартиры, сдержанно сияющая, новая, с неловко сцепленными руками: - Эрик, ты домой-то почему не идешь?

- Гроза начинается, - сказал я.

- Ну, начинается - и что? У нас с тобой гость. Это невежливо - стоять на лестнице, когда дома гости.

Я видел: ей хочется добавить что-то еще, но стены имеют уши, и она молчит о главном, забивая пустоту необязательными словами.

Мы вошли в квартиру, действительно насквозь пропахшую пирогами, и очутились в нашей комнате, длинной, узкой, с узким же окном на торцевой стене. За накрытым столом, сложив на коленях крупные, с выпирающими венами руки, сидел тот самый человек из черной машины и смотрел на нас, по-доброму хмурясь. У него было совсем обыкновенное, открытое лицо с бледно-голубыми глазами и глубокими складками у большого рта, и лишь дорогой черный костюм с красным значком на лацкане пиджака выдавал в нем начальника.

- Мой сын, - мама подтолкнула меня вперед, и это вдруг напомнило мне комнату дворника, банку, набитую окурками, тонкий черный ремень, который оставил на моем теле долго не заживавшие ссадины, и слова, которыми все кончилось: "Ну вот, теперь ты понял, Эрик?".

- Эрик, - чуть поклонился я гостю и поставил ранец на пол у двери.

- Ну, привет, Эрик, - большой начальник улыбнулся мне и посмотрел на маму. - Хороший мальчик. Я всегда хотел иметь такого сына.

Сыном его, правда, я стал лишь через несколько месяцев, когда этот человек женился на маме и дал мне свою фамилию. А в тот день мы чинно обедали, гость хвалил пироги, в меру пил и почти не смеялся. Я наблюдал за его лицом, меняющимся, как облачное небо перед грозой: оно то мрачнело, то вдруг заливалось каким-то внутренним, непонятным светом, то превращалось в глухой кирпичный тупик. И все это - без связи с разговором, само по себе, словно существовал еще какой-то разговор, мне не слышный.

Вслух же говорились обычные вещи: какая будет погода, чем я болею, что творится на фабрике, какой фильм недавно показывали в клубе.

- У него зеленая карточка? - неожиданно спросил большой начальник, качнув носом в мою сторону, и мама осеклась: "Нет".

- Странно, моя дорогая, а почему же нет? - говорил он спокойно, но мне почему-то вдруг показалось, что этот человек умеет визгливо кричать и бить кулаком по столу. - Если мальчик болен, вполне естественно отправить его на комиссию.

- Конечно, но... - фраза осталась недосказанной, но я знал ее продолжение: "...но мне все-таки не хочется, чтобы мой сын стал инвалидом".

- Что - "но"? - начальник удивленно поднял брови. - Его надо обследовать, и немедленно. Может быть, у него редкая форма рака?

Мама вздрогнула и испуганно уставилась на него:

- Нет, что вы, он просто слабый ребенок!

- Слабый? Тогда ему нужно специальное питание, дорогая моя. Вы так халатно к этому относитесь! Завтра... нет, завтра суббота. А в понедельник я закажу ему пропуск в мою служебную столовую. И к врачу - да, я отведу его к врачу нашей санчасти.

- Спасибо... - пискнула мама, глядя преданно и даже чуть по-собачьи.

Брак они заключили в начале зимы, через день после первого снега. С того дня мы больше не жили в фабричном доме, а мама не работала на фабрике, ее устроили в бюро пропусков Управления Дознания, где работал наш большой начальник. Наверное, это была очень хорошая должность - не знаю. Я все так же болел, несмотря на столовую, в которой каждый день давали мясо, и прописанные врачом дорогие лекарства, поэтому большую часть дней проводил в своей новой комнате, в темноватой, но зато совершенно отдельной квартире на верхнем этаже служебного дома, скалой нависающего над железнодорожным полотном. Под моим окном строго по расписанию грохотали электрички, тянулись длинные товарняки, проносились на зеленый свет скорые поезда, мигали семафоры, автоматически передвигались стрелки. Я быстро привык к шуму и подолгу сидел на подоконнике, глядя вниз, на новую незнакомую жизнь.

Школа была тоже новая, стеклянно-бетонная, кубическая, но туда я почти не ходил, и вскоре "папа" - а именно так я стал звать большого начальника - оформил мне домашнее обучение. Теперь каждый день после обеда ко мне приходили или молодая очкасто-клетчатая учительница, или толстый лысеющий учитель с бородкой клином. Что-то они пытались мне втолковать, но чаще ставили оценки просто за то, что я внимательно слушаю и не перебиваю. Каждый из них составил какое-то свое представление о моей болезни и по-своему меня жалел. Наверное, им казалось, что я скоро умру или стану законченным калекой, а может - я уже калека, и не стоит так уж напрягать меня учебой.

Учительница мне нравилась. Она была до смешного добросовестна, серьезна, а глаза ее из-за очков выглядели огромными и немного испуганными. Учитель же слишком плоско острил, чтобы я мог с ним подружиться. Но оба этих человека страшно боялись "папу" и вздрагивали, стоило ему пройти по коридору мимо моей комнаты. Я тоже его боялся.

Были три вещи, которые мне абсолютно запрещались: брать без спросу деньги, ходить на ту сторону железной дороги и приближаться к дверям родительской спальни после девяти часов вечера. И все три запрета я нарушил - по одному разу.

Началось с денег - они запросто лежали в ящике буфета на кухне. Я взял совсем немного, три или четыре монетки, хотя каждую неделю "папа" выдавал мне приличную сумму на карманные расходы. Объяснить даже самому себе, зачем понадобилось красть из ящика, я не мог, а кому-то другому объяснять не пришлось: меня не поймали. И я - тоже необъяснимо - положил деньги через пару дней обратно. Что случилось бы, окажись кража обнаруженной, я так и не узнал.

За железную дорогу черт занес меня уже весной, когда мне исполнилось двенадцать. Там буйно цвела белая и темная сирень, виднелись жестяные крыши низких двухэтажных домиков, торчали закопченные трубы фабрики, тянулся белый кирпичный забор, наполовину скрытый от глаз кустами акаций. Ничего страшного или опасного, заурядный городской район, но свой запрет ходить туда "папа" повторял так часто, что однажды я все-таки решился. Вполне возможно, не будь запрета, я никогда не сделал бы и шага в ту сторону: что там делать? Сирень, трубы и заборы есть повсюду.