Белые Мыши на Белом Снегу (СИ)

Метель немного ослабла, но все еще вертелась вихрями в световых кругах редких фонарей. Я огляделся (нос и вправду мешал), но будущего отца нигде не было видно. За больничными воротами виднелась слабо освещенная улица, там веселилась какая-то своя, отдельная метель. Из нее я сюда пришел, в нее и вернулся, но уже наполовину слепой, идя неуверенно, словно потерял я не глаз, а ногу и ковылял теперь на протезе.

Улица была пуста в оба конца. Будущий отец или улетел отсюда на крыльях, или убежал сломя голову, а может, провалился сквозь мерзлую землю. В такие вечера не верится, что настанет утро, слишком уж темно. Мир состоит из одних заметенных снегом тупиков, и лишь чужие окна живут своей жизнью среди метели.

У меня было отличное пальто из чистой шерсти. Зачем я украл эту куртку, так напомнившую мне живое существо? Может, именно из-за этой странной аналогии. Или мечтал быть пойманным?..

За больницей, через узкий проулочек, начался квартал одинаковых двухэтажных домов с занесенными снегом дворами. У одного из темных парадных, кутаясь, ждала кого-то девушка в полушубке, и я спросил, приостановившись:

- Который час?

Она очнулась от своих мыслей и оглянулась на низкое, горящее оранжевым окно. Там круглые часы на стене показывали - моему удивлению - только половину девятого.

- Восемь тридцать, - озвучил ясный девичий голосок. - А вам, скажите, не попадалась по дороге старушка? Маленькая, как мальчик?

- Старушки не было, - я отворачивал от нее белую заплатку на лице, но она увидела, помялась секунду и заговорила о другом:

- Пойду, говорит, сахара куплю в "Продторге", а то нет сахара - и оладьи не сделать. Магазин полчаса как закрылся, а ее все нет. Может, навстречу пойти?

Я пригляделся. Это был совсем подросток - худенькое личико, темная, подстриженная в линеечку челка, курносый нос, маленькие круглые губы. Глаза почти черные, большие, тревожно глубокие. Голова в ушанке кажется непропорционально крупной, и тело на ее фоне почти теряется.

- Одной-то страшно, - сказал я. - Сходить с тобой?

Она переступила на месте огромными сапогами:

- А можно?..

Мы двинулись. Она шла чуть впереди меня, словно давая возможность разглядеть куцый хлястик на полушубке, шерстяную юбочку до колен, сапожищи, шнурок на шапке, завязанный бантиком.

- Может, она в промтоварный зашла? - предположила девочка. - Как считаете?

- Промтоварный до семи.

- Вот ведь черт! - в голосе прозвучало отчаяние. - Где ее теперь искать?!..

- Это твоя бабушка?

- Да какое там, соседка. Но ведь старая, мало ли. Я за ней смотрю - одна она живет.

Мы шли метели навстречу, миновали больницу, добрались до магазина, где всего лишь два часа назад я украл куртку. Словно в обратном порядке чья-то рука перемотала пленку с записью этого вечера и пустила ее по новой, а чьи-то глаза стали смотреть и ждать, не выйдет ли иного результата. А я подумал: наверное, та проволока была чем-то вроде платы за кражу, а раз так - я полностью расплатился, никому ничего не должен и могу идти спокойно.

Девчонка нервничала, все ее существо держалось на тонком острие непроходящего, мелкого, раздражающего страха. Взгляд метался по стенам и заборам, но вот мы свернули у промтоварного магазина, проскользили в метели метров сто, и открылась перед нами площадь с памятником, окруженная хороводом высоких зданий с теряющимися в белом мельтешении крышами. По левую руку тянулся длинный магазин с подсвеченной витриной и замком на дверях, снег лежал холмиками на каждой деревянной букве в слове "Продторг" над входом. Никого не было.

Я знал эту площадь: днем она белая, утоптанная, людная. На углу у почты продают пирожки, дальше начинается шумный рынок, а с другой стороны живет своей жизнью хлебный комбинат, подъезжают и отъезжают бледно-синие фургоны, скользят туда-сюда по направляющим огромные ворота. Здесь же, рядом, хлопают высокие двери Управления Дознания, и сюда тоже подъезжают фургоны, но другие, серые, а чаще легковушки с белыми номерами госучреждений. Вдоль фасада Управления высятся ровные голубые ели, красиво присыпанные снегом. А рядом, как брат-близнец, еще одно здание, но без елочек - "Радиокомитет", на крыше которого густым лесом растут антенны. И все это вертится вокруг неживой, но величественной каменной фигуры на высоком многоярусном постаменте, застывшей точно в центре площади - лицом на восток.

Вечером тут жизни нет. Светятся холодные окна хлебокомбината, горит дежурный свет в Управлении, тлеет беловатая подсветка витрин, и лишь в "Радиокомитете", должно быть, что-то происходит, но тоже - скрытое.

Девчонка растерянно огляделась, посмотрела на меня, хлопнула себя варежками по бокам:

- Ну, что делать, а!

- Надо зайти, - ответил я, - хотя бы в "Радиокомитет", может, ей плохо стало? И она - там?

- А что она там забыла?

- Ну, плохо стало, - терпеливо повторил я. - Зашла таблетку попросить или врача вызвать. Сидит, наверное, у дежурного...

- Ага, - девушка кивнула и уверенно зашагала к высоким дверям с отполированными медными ручками. Я пошел за ней, начиная уже привыкать к мешающему слева носу. Можно было, конечно, взять и пойти домой, в маленькую квартирку в теплом полуподвале, совсем недалеко отсюда, включить свет и радио, вскипятить чайник... Человек, который последние две недели живет там, должно быть, спит, и можно постараться не разбудить его и создать для себя иллюзию прежнего одиночества. Книгу достать с полки, почитать немного, а потом забраться под одеяло и не думать больше ни о чем.... Завтра рабочий день, и с утра нужно еще успеть занять очередь в санчасти, чтобы получить освобождение - какая же работа без глаза?..

"А ведь верно, - я вдруг обрадовался, - работать-то я теперь не могу. Тут не только освобождение, тут целая комиссия положена. А раз комиссия, значит, инвалидность, зеленая социальная карточка, бесплатный проезд, перерасчет квартирной платы, паек, талоны.... И никакой работы, никогда, до самой смерти!..".

Эта неожиданная радость так переполнила меня, что я тихо засмеялся и живо представил свой пустой стол в конторе, лицо начальницы и ее слова: "Эрик потерял глаз и больше у нас не работает. Он теперь инвалид и живет на пособие". Звучало музыкой. Захотелось немедленно сделать что-то хорошее, запоминающееся, что-то, что окончательно закрепит счастье освобождения, и я мысленно записал себе в записную книжку: "Найти бабушку". Мы разыщем ее, и тогда уж я отправлюсь к себе в полуподвал праздновать победу.

Дверь была заперта. Девушка дернула ее, толкнула, обнаружила звонок и надавила маленькую черную кнопку.

* * *

Примерно через год после того случая со сгоревшим сарайчиком в овраге и наказанием у дворника моя мать вдруг познакомилась с большим начальником. Все так и говорили: большой начальник. Наверное, он приезжал инспектировать фабрику, а может, просто подвез однажды маму до дома на своей большой, черной, лаковой машине. Я этого так и не узнал.

Впервые я увидел его душным майским днем, в дышащем скорой грозой воздухе, у нашего дома: он выбрался из машины, держа в руке букет из пяти бледных роз, что-то сказал молчаливому, затянутому в кожу шоферу и двинулся тяжелой походкой в подъезд. Черный автомобиль отполз задним ходом, развернулся и замер за кустами сирени.

Я шел из школы, но неожиданная картина заставила меня остановиться и смотреть, потому что я знал точно: этот человек приехал к моей маме. Накануне она долго мылась в ванной, накручивала перед зеркалом волосы на длинные полоски белой материи, мазалась густым кремом из тюбика с изображением алого цветка, гладила до полночи зеленое шелковое платье. Соседи ходили на цыпочках и шептались, а дворник, с которым у меня установились странные отношения, тихо сказал мне, что будут гости. Даже не так: будут ГОСТИ - это было словно написано где-то значительными большими буквами.

И вот - гость прибыл. Даже не заходя домой, я знал, что в квартире пахнет пирогами, а на круглом столе в комнате, на парадной белой скатерти, стоит холодная бутылка водки. Там же, наверное, картофельный салат со сметаной, соленая рыба в длинной селедочнице, маринованные огурцы, ровно нарезанный белый хлеб, колбаса из пайка, шоколадные конфеты. Комната выметена, вымыта вся до последнего уголка, вещи расставлены по местам и тоже протерты, отмыты до блеска, мамина кровать застелена без единой складочки плюшевым покрывалом, а моя - разобрана и задвинута за шкаф. Мама - нарядная, надушенная, со свежей завивкой, в тяжелых лакированных туфлях на тонких каблуках - уже идет нервно и стремительно к двери, чтобы открыть, не дожидаясь трех звонков.