Белые Мыши на Белом Снегу (СИ)

Я помню смутное, теплое чувство при виде разгорающегося пламени: как будто я был голоден и, наконец, положил в рот первый вкусный кусочек. Внутри, где-то на самом дне души, тоже затеплился огонек, и я смотрел, как начинается пожар, наслаждаясь своим новым состоянием греющего покоя до тех пор, пока кто-то не схватил меня сзади за плечо.

Помню и другое: вечером мама через силу, словно ей приходилось тащить свое упирающееся тело, взяла меня за руку и повела в комнату дворника мимо закрытых соседских дверей, по пустому коридору, заставленному высокими темными шкафами. Я шел покорно, хотя знал, что сейчас произойдет что-то отвратительно неизбежное, какая-то расплата за пожар и панику, но это меня почти не волновало.

Дворник ждал нас, сидя в рабочих штанах и майке на стуле посреди комнаты. Он курил, стряхивая пепел в банку из-под килек, и лампочка под плоским стеклянным колпаком светила ему точно в темя. На коленке у него, как сложенная вдвое безжизненная змея, лежал тонкий черный ремень.

- Ну... вот, - мама ввела меня в комнату и чуть подтолкнула в спину.

Дворник затушил сигарету, поставил банку на пол и поднялся, глядя на меня странными глазами, в которых сияние лампы смешивалось с подвальной, непроницаемой темнотой.

- Ага. Ну, иди сюда, поджигатель, - сказал он вполне дружелюбно и перевел взгляд на мою мать. А ты пока погуляй, мамаша. Так лучше будет.

Я оглянулся. Мама стояла в дверях, держась за косяк и покусывая нижнюю губу. Волосы у нее чуть растрепались на висках, а верхняя пуговица на кофточке висела на одной нитке. Мне захотелось сказать ей об этом, но тут она повернулась и вышла, прикрыв за собой дверь.

- Вот и хорошо. Нечего ей тут стоять, - дворник сглотнул и отодвинул скрипнувший стул. Я посмотрел на него, ожидая, что сейчас он начнет кричать, ругать меня, спрашивать, зачем я все это сделал, но лицо его оставалось спокойным и даже чуть скучающим.

- Знаешь, - сказал он, - это ж будет не за то, что ты сжег какую-то развалюху, которая все равно никому не была нужна. Это будет для того, чтобы потом тебе не захотелось поджечь, например, нашу квартиру или чью-нибудь другую квартиру или дом. Люди, которые так делают, - опасные люди. Я одно обещаю: если у тебя одна рука за спичками потянется, то другая точно задницу зачешет. Если тебя сейчас не поучить, то рано или поздно ты попадешь в тюрьму, а никто из нас этого не хочет. Ты же и сам этого не хочешь?

Я кивнул. Как ни странно, я прекрасно понимал, что просто так, само по себе, мое странное желание не исчезнет, и мне действительно когда-нибудь может захотеться большого пожара - такого, чтобы все запылало вокруг, даже воздух. И еще я понимал, что пожар будет - здесь и сейчас, и это может как-то предотвратить другой, настоящий, где-то и когда-то.

А рыбу коту я все-таки принес.

* * *

Я летел сквозь холодный тоннель к яркой вспышке света и боли. Она была красной - эта вспышка, как кровь, как закат, как знамя, рвущееся на солнечном ветру. И меня тянуло к ней, словно боль, причиняемая человеческими руками, отличалась от боли, вызванной ледяной ржавой проволокой.

Остро запахло каким-то лекарством, и доктор сказал:

- Ну вот, почти все. Плохо дело с глазом - это я честно вам скажу. Один у вас все-таки остался, это утешает, но вот этот - все. Окончательно.

Я посмотрел на него мутным от слез правым глазом, поморгал, изображение улучшилось. Врач был деловит, руки его мелькали, как рычаги какого-то механизма. Блондинка позади него с напряженнейшим вниманием вглядывалась в меня, и ее глаза-лезвия стали еще острее.

- Ну, ничего, - левую сторону моего лица закрыл безупречно сложенный лоскут белоснежной марли, и в кожу, словно коготки, вцепились полоски пластыря, три сверху, три снизу, одна сбоку и еще одна - через переносицу.

- Ничего, - повторил врач. - Главное, что вы видите. Не смейтесь: первое время нос будет мешать, потом привыкнете.

Медсестра звонко захохотала, и я невольно вздрогнул от неожиданного звука ее смеха, даже не неуместного в подобной ситуации, а просто противоестественного, как улыбка на лице трупа.

Тончайшая игла проткнула мышцу у меня на плече, впрыснула горький яд, вышла легко и звякнула на белом эмалированном поддоне, отвалившись от стеклянного шприца, как хвост ящерицы. Сестра еще смеялась.

Стукнула дверь, возник из снежной крутящейся темноты мужчина в кожаной куртке и ввел, бережно держа за локоть, беременную женщину, до глаз закутанную в огромное шерстяное пальто: виднелись лишь расширенные зрачки да темные брови, выщипанные к вискам. Доктор сразу выпрямился, оставив меня, полуголого, в кресле и шагнул в сторону, сказав:

- Сюда. Воды отошли?

Беременная застонала, как стонет человек не от боли, а от досады, что не успел сделать важное дело:

- Да, уже час...

Ее распеленали, и я увидел единственным своим глазом, что она совсем молода. Муж, так и не расставшийся с растерянным выражением лица, протянул врачу ее социальную карточку и поставил на пол плотную матерчатую сумку:

- Варя, ты слышишь меня? Тут твои вещи. Я положил баночку варенья.

- Уходите уже, - врач подтолкнул его к дверям, - нечего стоять, позвоните утром по телефону, - он повернулся к женщине. - Посидите тут, волноваться не надо. Я распоряжусь насчет места, - он вспомнил обо мне и досадливо поморщился. - Вы как? Будете ложиться или пойдете?

Мне не хотелось расставаться с теплом, но я торопливо схватил рубашку, думая о будущем отце, с которым, возможно, нам по пути:

- Пойду. Спасибо большое. Правда, спасибо.... Но я не подсматривал, я прятался. Меня хотели ограбить. Вещи чуть не отняли... - я показал на сверток, сиротливо лежащий под стулом.

Врач пожал плечами и пружинисто вышел. Осталась блондинка, уже погасившая смех, но хранящая его отпечаток в извивах губ.

- Что же ты? - она внимательно смотрела на меня. - Мог бы и остаться, в конце концов. Или ты думаешь, что дома твой глаз начнет видеть? Не начнет ведь, ни дома, ни здесь. Нигде. Тебе больно?

Боль еще тлела, но далеко, успокаиваясь и угасая.

- Нет, - сказал я, - все прошло. Зачем мне оставаться?

- Ну, хотя бы для того, чтобы поговорить. Я знаю много интересного, всякие случаи - я же медсестра. Хочешь, завтра увидимся? Ты женат?

- Нет. Был - но она не продлила брак...

- Очень хорошо! - блондинка снова засмеялась. - Значит, никто не будет мешать. Приходи утром. Я сменюсь с дежурства.

Осторожно натягивая через голову свитер, я ответил:

- Хорошо.

- В девять, - добавила она.

Беременная, безвольно сидящая на стуле, вдруг уставилась на мое лицо:

- Глаз... ваш глаз... кровь через марлю проступает..., - ее взгляд заметался, ища мужа, но тот уже вышел.

- Сидите, женщина, - холодно, игольчато осадила ее блондинка. - Не глядите, если боитесь крови, - она подошла ко мне, тронула прохладной рукой мою левую щеку и вдруг с силой надавила большим пальцем с острым розовым ногтем на больное место.

Беременная взвизгнула. А я молчал, хотя боль расцвела ослепительно алым цветком и затопила меня всего, лишив тела и голоса, сделав меня бесполым и маленьким, похожим на фарфоровую куклу-арлекина, которая когда-то сидела у мамы на зеркальном столике.

- Что же вы делаете?.. - долетел до меня сквозь алые сполохи испуганный голосок будущей матери. - Что вы такое делаете?!

Я знал: над ней тоже совершат одно или несколько маленьких насилий, ломая сначала ее стыдливость, потом страх, потом давя успокоительными уколами истерику, пока, наконец, не извлекут на свет дитя. Но для нее насилие еще непривычно, она только что вышла из ласковых рук и шарахается от боли перепуганной мышкой.

- Вот так, - удовлетворенно сказала беленькая, отпуская меня. - Ты ведь любишь сильных женщин, да? Любишь. Приходи завтра к девяти и жди меня у выхода.

Я сказал: "приду", надел слепыми руками пальто, намотал шарф на вздрагивающую шею и поднял с пола сверток. Внутри меня колотилось гулкое сердце, что-то сжималось, горело, как в огне, но надо всем этим еще висел невидимый купол странного удовольствия, словно только что я вдохнул воздух после долгого удушья.