Поп и пришельцы

, все-таки продала ему второй «мерзавчик».

Гувыртовский потоптался немного у прилавка.

– А что, – спросил он, – эта мать – она здесь была?

– Вот вы, Иван Петрович, – сказала ему Жанна, – чем морочить нам голову, сходили бы к своему приятелю да поинтересовались: как он не постыдился разбить сердце матери?

– Отец Герман? – удивился Гувыртовский. – А что он ей сделал?

– Вот сходи и все узнаешь, – поддержал Жанну дядя Мотях. – А потом возвращайся сюда, расскажешь. Мы обождем.

Гувыртовский покинул «стекляшку», поглядел в тихое вечереющее небо, поежился от прохладцы. Вытертый пиджачок ерзал на костлявых плечах учителя: устав за пятнадцать лет непрерывной службы, он словно бы говорил своему обладателю: «Прости, господин мой, брат мой, не могу я больше тебя греть – хошь снеси меня за это на помойку, а хошь – прости и носи меня, такого негодного, и далее». Ночь наступала, и она показалась Гувыртовскому втайне напоенной злом. Как будто пряталось нечто, к чему не следовало прикасаться даже мыслями.

Гувыртовский поудобнее рассовал покупки по карманам и зашагал к домику отца Германа.

Заслышав движение в кустах у крылечка, отец Герман отложил книгу и выглянул в окно.

– Гувыртовский, это вы? – тихо окликнул он сгусток темноты, копошившийся внизу.

– Да.

– Не шумите, матушка отдыхает.

Гувыртовский на мгновение огорчился – в этот бесприютный вечер ему особенно хотелось покушать домашнего – но так же быстро взял себя в руки. Он снял обувь прямо на крыльце и в одних носках прокрался в комнатку. Горела настольная лампа, на вязаной скатерке лежала книга с тряпичной закладкой – детсадовским рукоделием давно выросшего Алеши. На полке перед иконами успокоительно моргала фарфоровая лампада, похожая на пирог и на церковку одновременно. Гувыртовский несколько секунд смотрел на нее, потом сделал над собою усилие и, чувствуя себя несколько смешным, старательно перекрестился.

– Чай у меня остыл, – предупредил отец Герман, показывая на чайник, спрятанный на подоконнике за занавесочкой.

– Ничего, ничего, – даже как будто испугался Гувыртовский. – Я не за чаем… А впрочем, налейте немножко. Посидим тихонько. Я только что из «стекляшки». Ушел с неприятным чувством.

Отец Герман чуть прищурился, но ничего не сказал.

– Там только и разговоров, что об убийстве, – продолжал Иван Петрович. – Вас, между прочим, считают черствым.

– Дорогой Иван Петрович, будь я даже мягким, как вареная колбаса! Не в человеческой власти превратить одно в другое. Человек или крещен, или нет. Погибшая девушка не принадлежала к Церкви. А ее мать непременно желает устроить ей христианское погребение. Это все равно что состоять в профсоюзе кролиководов, а требовать надбавки за выслугу лет от профсоюза металлургов.

– Понятно, – хмуро сказал Гувыртовский. – Всё же вас очень бранили.

– Что – и никто не заступился?

– Только дядя Мотях, по-моему.

– Удивительное дело, – проговорил отец Герман. – Дядя Мотях – старый агностик, и вдруг за меня заступается.

– Кстати,