Пятый всадник (СИ)

– Что ты с ним делаешь? – поинтересовался я, наблюдая за ее манипуляциями.

– Рефлексы проверяю. Три месяца с разморозки прошло. Я должна быть уверена, что все в норме.

На Северной Базе сейчас работало шесть или семь человек. Практически все молодые ребята, техники и строители. Когда кто-то из них проходил мимо нас, я каждый раз бросал подозрительные взгляды. В какой-то момент Катерине это надоело.

– Слушай, ты что – ревнуешь меня к ним?

– Ну, не то, чтобы ревную…

– На Базе ты меня не ревновал.

– Так на Базе я все время рядом был. Уеду вот, а ты тут с этими одна останешься.

Она звонко рассмеялась.

– Знаешь, а это даже приятно. Раньше ты и правда никогда меня не ревновал.

Странно. Она, наверное, уже забыла, как страдала от ревности Аспиранта. Хотя чего меня с ним сравнивать. Он просто ходячий комплекс.

– Так ты и не уезжай, – продолжила вдруг она, и лицо ее вмиг сделалось серьезным, – оставайся здесь.

– Как я здесь останусь? У меня куча дел на Базе. Профессор не отпустит.

– Ничего, я с ним поговорю. Если разрешит, останешься?

Честно говоря, вопрос поставил меня в затруднительное положение. С одной стороны, желание остаться действительно было. Но хотелось еще провести кое-какие исследования с реактором. Насчет Бомбы-то я решил однозначно, что больше ей заниматься не буду, но совсем бросить изучать эффект, который открыл, никак не мог. Может, это осчастливит все человечество, ну как можно такое бросить? Плюс ко всему – этот холод. Кругом – море, а искупаться негде. Так что сам себе точный ответ на ее вопрос я дать не мог, но, чтобы не огорчать, ответил утвердительно. Решил, что все равно Профессор не даст разрешения.

В своих расчетах я ошибся. На следующий день Катерина, хитро улыбаясь, посоветовала мне проверить электронную почту. Я, пожав плечами, включил ноутбук и зашел в почтовый ящик. Каково же было мое удивление, когда обнаружил там письмо от Профессора, пришедшее всего час назад. Он сообщал, что все идет по плану, мое присутствие не требуется, и что, если я хочу, то могу оставаться пока на Северной Базе.

Я налепил на физиономию вымученную улыбку и, стараясь изобразить радостный тон, сказал.

– Короче, я остаюсь.

– Ура! – только и воскликнула Катерина, бросаясь ко мне на шею.

В принципе, большого горя в том, что мне придется здесь торчать неизвестно сколько времени, я тоже не видел. Купаться и загорать сейчас и в Москве не получилось бы. А что касается реактора, то можно попросить Профессора перевезти все сюда.

И я приготовился жить на Северной Базе несколько месяцев, а может и лет. Насчет возможности купания, кстати, все оказалось не так уж плохо. В Баренцбурге был спортзал с бассейном, и мы туда наведывались довольно часто.

Через две недели после моего приезда сюда произошла трагедия. Не удалось оживить собачку.

Весь процесс разморозки шел строго по тому графику, который я наметил после успешного эксперимента с кроликом. Естественно, с учетом возросшей массы. Когда температура животного превысила нулевую отметку, я обратил внимание на повышенную эмиссию ксенона. С кроликом такого не было. Надо было принимать какое-то решение – продолжать нагрев, или притормозить. Я решил продолжать, так как долго держать животное при температуре выше нуля опасно из-за вероятности повреждения клеток мозга. Тем более, что, по идее, выделение ксенона из собачки, из-за большего объема и веса в сравнении с кроликом, и должно было быть интенсивнее.

Но вот температура достигла тридцати восьми градусов. Однако собачка, которая должна была бы уже очнуться, так и не показывала признаков жизни. Катерина мучилась не меньше часа, пытаясь ее реанимировать. Надевала на морду специальную маску, куда кислород подавался под небольшим давлением, вентилируя легкие, надавливала на грудную клетку, пытаясь делать непрямой массаж сердца – все оказалось бесполезным.

Поняв, что собачку уже не спасти, она обняла за шею безжизненное тельце, и стала плакать, прижавшись щекой к ее голове. Я не мешал ей. Глядя на нее, я и сам готов был разреветься.

Тело Весты сожгли на следующий день, устроив погребальный костер, как древние предки – закапывать покойников на Шпицбергене запрещено.

Неделю после смерти собачки Катерина была в состоянии, близком к депрессии. Мне даже приходилось ухаживать вместо нее за лабораторными животными.

Я, естественно, тоже переживал, хотя и не так сильно, так как в нормальном состоянии собачку застать не удалось. Я знал, что на Северной Базе она была всеобщей любимицей и слышал рассказы о том, какая она была веселая и умненькая.

Все это время я пытался понять причину неудачи. Просматривал записи показаний всех датчиков во время процесса разморозки, но прийти к определенному выводу не мог. Не хватало статистики. То, что ксенон будет выделяться интенсивнее, было ожидаемо. Но, ни имея перед глазами других примеров, не мог понять – нормально это, или нет.

Тем не менее, из этого неудачного опыта удалось сделать выводы. В гибели несчастной Весты был виноват избыточный ксенон, не успевший выйти из клеток. При повышении температуры до нуля, скорость его выделения из гидратов начинала увеличиваться во много раз, создавая в клетках повышенное давление и разрушая их. Раньше мы начинали снижать давление ксенона в камере непосредственно перед началом размораживания. Я понял, что это было ошибкой. При отрицательных температурах ксенон был не нужен. Свою работу он выполнил, образовав гидрат и предотвратив формирование кристаллов льда. Сразу после замораживания от него можно было уже начинать избавляться, постепенно понижая давление в камере. В принципе, можно было даже создать небольшое разрежение.

Таким образом, большая часть ксенона должна выйти во время нахождения в замороженном состоянии. Работая с небольшими животными, этого опасного эффекта остаточного ксенона мы не замечали, так как у них удельная поверхность тела относительно веса намного выше, и почти весь газ успевал диффундировать. В случае же с собачкой значительная часть ксенона осталась в клетках.

Я сразу же поведал Катерине свои соображения, однако для нее это явилось слабым утешением.

Но по прошествии недели она успокоилась и уже была в состоянии думать и разговаривать о работе. Мы стали готовить новый эксперимент, для чего списались с питомником в Мурманске и договорились с людьми из Баренцбурга, чтобы с ближайшим судном нам привезли новую собачку. Пока же я решил отработать новую методику на кролике.

Собачку нам доставили через две недели. Она была такой же дворняжкой, как и Веста, но если последняя внешне немного смахивала на немецкую овчарку, то породы, намешанные в новенькой, визуально определить не представлялось возможным – пятнистый окрас, висячие ушки и хвост крючком делали эту задачу практически невыполнимой.

– Как назовем ее? – спросил я Катерину, когда мы принимали это чудо в Баренцбурге.

– Никак, – вдруг непривычно резко ответила она, – пусть будет просто собачка.

Мне была понятна такая реакция. После смерти Весты Катерина, предвидя возможность гибели животного, не хотела к ней привыкать. Заранее пыталась защитить свою психику от нового удара.

– Как-то слишком длинно получается, – ответил я, – она же должна на что-то отзываться.

– Значит, будет Соба.

К этому времени кролик уже неделю лежал в барокамере. Давление я начал стравливать сразу же после того, как температура его тела опустилась до минус пятнадцати. Через пару недель после заморозки давление понизилось до атмосферного. Но ксенон продолжал выделяться. Газ приходилось все время подтравливать. Еще через несколько дней, когда интенсивность выделения ксенона упала почти до нуля, решил потихоньку убавлять давление до половины атмосферного. Спустя месяц от момента замораживания ксенон уже практически перестал выделяться. В принципе, можно было начинать процесс разморозки, так как состояние объекта перешло в стационарную фазу.