Белые Мыши на Белом Снегу (СИ)

Кто я такой? У меня временная регистрация и крошечная комнатенка в далеком пригороде, а работа - сутки через двое, поэтому выспаться совсем не получается. Казино - метро - электричка - кровать, и другого маршрута быть не может, уставшее тело само ведет меня в спасительную гавань - туда, где нет Хозяев и люди не играют на деньги, а красивые девушки не танцуют голыми в безжалостном прожекторном свете. Я десять лет в этом городе, врос в него, как опухоль, и не могу без него обходиться, но во сне - когда я, как робот, добираюсь до своего поселка, отпираю дверь и падаю - у меня есть родной угол, застроенный разномастными домами и дымящими в небо фабриками, есть семья и мечта о ребенке, есть маленькие привилегии, которыми я горжусь, и дивная музыка, под звуки которой я начинаю плакать.

...А вот другая правда.

Мой мир ограничен светлыми стенами, на одной из которых фотография кота усмехается мне пышными усами. Кот Баюн, баю-бай.

Ночь глубока, и откуда-то из озаренного огнями далекого пространства прилетают ко мне сквозь стекла гудки машин, но я отсекаю лишнее. Часы показывают три, мертвое, сонное время. Яркий экран слепит глаза, я щурюсь на него, верчу регуляторы, но все равно - слезы выступают от белого света. Я и там, за тонким стеклом, рассыпанный по экрану черным бисером значков - и здесь, снаружи, на жестком стуле. Я единое существо, и совсем не странно, что двое уживаются во мне - мужчина и женщина. Собирая самого себя из этих неживых черных символов, я становлюсь настоящим, целым, как конструктор, и мое женское тело с женским лицом вздыхает облегченно, поставив точку. Я похож (похожа?) на всех женщин, встреченных мною в жизни, но при этом - совсем другой, и моя мужская душа поет от восторга, соединяясь с телом - пусть даже только на экране.

Никто не мешает - три часа ночи, зима. Можно подойти к темному провалу окна и посмотреть вниз, на лунную дорожку, прочерченную на снегу пунктиром. Я подхожу - она подходит и, зевая, гладит сидящую на подоконнике ожившую кошачью фотографию. Я создан ею и только потому существую, но реальнее меня сейчас нет никого в мире. Закончено - она держит руку на стекле и тихонько называет меня по имени. Я родился и больше ей не принадлежу. Я придуман, пусть. Но я думаю, дышу, вижу ее сонное лицо и говорю - здравствуй.

...Еще одна правда.

Мама слушает новости с тревожным лицом, почти прижимая ухо к радиоприемнику, и в глазах ее вспыхивают и гаснут крохотные искры страха. Передают сводки с фронта - он опять приблизился и горит алой чертой прямо за городом, за последними фабричными кварталами, словно пожар. Старшая сестра бездумно возит утюгом по разложенной на столе военной форме, осторожно обходя пуговицы, словно они - водяные мины, а утюг - корабль. Я слежу за ней, сидя по-турецки на кровати с обкусанным бубликом в руках. Бублик черствый, он нежданно обнаружился в темном чреве буфета и был торжественно отдан мне, самому маленькому.

В проеме двери, на кухне, отец, уже затянутый в зеленый пятнистый панцирь, пьет чай из своего любимого стакана, тянется за кусочком сахара, скрипит ремень, и звук этот кажется мне самым странным, безнадежным, неотвратимым в этой грустной кутерьме проводов отца и сестры.

"Как я одна с ним? - мама отходит от радио и идет к отцу, тронув мою макушку теплыми кончиками пальцев. - С больным ребенком, без работы, без денег..." - она плачет, глотая едкие слезы, но это уже привычно, никто и не глядит на нее, не сочувствует.

"Он совсем оторвался от мира, все сны наяву смотрит... И врачей-то нет, все врачи на фронте... Как ты думаешь, они все-таки запустят ракеты?".

Отец качает головой, хрустя сахаром, как костью: "Нет. В любом случае они этого не сделают. Потому что, если сделают... это же будет конец".

Мама вздыхает: "Я даже не умею противогаз надевать...".

Где-то вдалеке воет сирена воздушной тревоги, но никто не шевелится, ведь это просто очередная бомбежка, которая скоро кончится, не оставив в воздухе ядовитой пыли. Сестра все так же гладит форму, но вдруг поднимает утюг и смеется: "Тока нет, представляете? Так и поеду в жеваном...".

Мне хочется попросить: "Замолчите все, дайте послушать войну", но я знаю - они не поймут, просто поглядят с жалостью и займутся своими делами. А мне - снова придется прятаться в себя, как улитка в раковину, чтобы не слышать взрывов и далекой равномерной стрельбы, напоминающей работу какого-то механизма.

...Еще одна правда.

Я - один. Меня зовут Эрик, но сколько мне лет, я не знаю, потому что не у кого спросить. У меня два глаза, и видят они только ровное поле и кровянисто-алый закат на горизонте, больше ничего, и каждая травинка, каждый бугорок слежавшегося снега освещены красным пожарным светом. Я стою, сунув руки в карманы. За спиной у меня - город. Если обернуться, можно увидеть трубы "крематория", тонкую башенку Исторического музея, крыши, заборы, покосившийся домик автобусной остановки, редкие деревья.

А впереди - ничего, словно мира вдруг не стало. Тишина. Ровное давление ветра. Сухие губы.

И вдруг - небо распорото, тонко размазан закат - летит самолет. Маленький, темный, резвый, как стриж, он несется прямо на меня, надо мной, я пячусь к спасительным домам, но поздно: из его чрева вдруг рождается нечто маленькое, черное, на белом парашюте, и опускается, будто пушинка одуванчика - медленно, медленно...

Я знаю - сейчас все кончится, мир захлопнется, как книга, и настанет тьма. Но закричать, позвать на помощь не получается, из горла не вырывается ничего - только воздух, и я смотрю вверх, считая секунды.

Сейчас. Но страшнее этого - страшнее смерти - не может быть ничего в этом мире, я хочу вернуться, просто вернуться туда, где мне хорошо, где нет Хозяев, стриптизерш, белого в ночи экрана, сестры с выключенным утюгом в руке, напуганной матери, войны, медленно опускающейся мне на голову бомбы...

И я закричал - я родился заново.

...Главная правда.

На меня сверху, чуть улыбаясь, смотрит красивая молодая женщина - Мила, и яркий свет делает ее халат болезненно белым, таким, что снег по сравнению с ним - ничто.

Я дома. Со всех сторон, снизу, сверху, мне светят улыбки людей. Над крышей в морозном голубом воздухе реют красные флаги, такие родные, знакомые - я целовал один из них в тот день, когда меня приняли в пионеры, целовал, опустившись на одно колено на людной площади, под барабанный бой и звонкий оркестр, в звонком своем детстве.

- Вот и все, - доносится сквозь гудение аппаратов голос Милы. - Ну что, лучше теперь?

Я проверил свои чувства: все на месте, даже зародыш любви где-то в глубине сердца. Я помню все, даже кота, для которого очень давно, в прошлой жизни, покупал в фабричной кулинарии кильку. Не помню только одного - если я когда-нибудь вообще это знал.

- Мила, скажи, я забыл - как зовут твою дочь? - я не узнаю свой голос, слабый, избитый, счастливый.

- Как - забыл? Ленка она, - Мила кладет мне руку на лоб, гладит нежно. - Спрашивала уже о тебе. Где, говорит, папа? А я ей: папа выздоравливает.

Я вздыхаю и закрываю свой единственный глаз, чувствуя только одно - вот эту руку на своей голове. Круг завершился. Все ясно.

* * *

Ремез явился ко мне в контору сразу после новогодних праздников, именно в контору, а не домой, и принес здоровенный копченый окорок, завернутый в промасленную бумагу.

В последнее время я стал замечать странную вещь: работа, которая раньше успокаивала и ободряла меня, позволяла отвлечься от мелких раздражающих проблем, сама вдруг стала раздражающей проблемой - да еще какой! Раздражение это росло с каждым служебным днем, когда я, изо всех сил пытаясь сосредоточиться на документах, часами сидел над ними и не мог выдавить из себя ни одной цифры, ни одного слова. В конце концов, у меня начинала тупо болеть голова. Боль расходилась со лба кольцевыми волнами, не оставляя ни одной нетронутой клетки, ни одного сантиметра черепной коробки, болели даже глаза и корни волос, и это злило и приводило меня почти в отчаяние.