Белые Мыши на Белом Снегу (СИ)

Вокруг меня была кровь, везде, ею пропитался снег, пропитался воздух, кровью сочилось небо. Он снова поднял меня на ноги и металлическими пальцами сдавил шею - кровь вспыхнула, как керосин. Я знал - не получится вырваться, вдохнуть, он намертво пережал и горло, и артерии и просто ждал моей смерти, не обращая никакого внимания на смешных маленьких людей, висящих на нем со всех сторон, как пиявки на слоне.

Близость резанула меня - близость выхода. Я открыл глаза, но увидел перед собой не перекошенную морду гориллы, а милое, худенькое, ясноглазое лицо ребенка - моей дочери, которая так и не успела родиться. В этом странном полусне ей было года четыре, прелестный возраст, и я с удивлением и трепетом рассматривал, впитывая навсегда, ее черты, так похожие на мои и в то же время совсем другие, уже таящие в себе какую-то самостоятельную личность. Стало очень тихо, отсеклись абсолютно все звуки, и я слышал только ее легкое дыхание. Потом она сказала умоляюще, блеснув белыми молочными зубами: "Папочка, не умирай! Не умирай, давай будем жить!".

А я хотел умереть. Странно - ведь всегда боялся смерти, слышать не мог об этом, даже от похоронных процессий на улицах шарахался. А тут - когда от меня осталось лишь изломанное, искалеченное, задыхающееся, залитое кровью тело - вдруг перестал бояться и потянулся, словно струйка дыма, к раскрытым, ждущим меня дверям. За ними было темно, но я знал, что где-то есть свет, надо только проделать путь, и я его увижу. Свет вылечит, мне больше никогда не будет больно и грустно, я успокоюсь...

Дверь открылась шире - я шел туда, и глаза дочери глядели на меня уже из спасительной тьмы с той стороны. Голосок, затухая, еще звучал: "Папочка, ну, папочка, милый, давай будем жить...". Может быть, она - и есть тот ребенок, от которого избавилась Хиля? А значит - мы оба теперь там, за чертой?..

И вдруг - словно дверь перед моим лицом захлопнулась - я увидел и услышал сразу все: небо, резкое солнце, человеческие лица, меня неощутимо били по щекам, кричали, разевая рты, снова и снова начинали делать мне искусственное дыхание, пока еще без боли, ритмично, давя на грудь сильными руками... Кто-то крикнул: "Дышит!", и толпа взвилась радостью, новость разбежалась кругами, как от упавшего в воду камня. Снова сгрудились, осторожно подняли и подложили под голову скомканный ватник. Я ощутил первый предвестник боли - зияющую пустоту внутри, пустоту какого-то отрыва, словно у меня больше не было ни сердца, ни желудка, ни легких. Пробежала волна озноба, потом вторая, и вдруг накатило мерзкое и серое, затмив день - меня стало рвать наполовину кровью прямо под ноги напуганным людям...

Долгое дрожащее забытье, и явился белый накрахмаленный доктор с пузатым чемоданчиком. Я лежал уже дома, на кровати, застеленной на всякий случай куском клеенки, и чувствовал эту клеенку голой спиной. Где-то маячила Тоня с жестяной кружкой в руках и нереально застывшими глазами. Я и видел ее, и не видел, а может, только догадывался о ней.

- Ну, как наши дела? - доктор осторожно потрогал мой живот.

Я разлепил губы, удивляясь, что могу говорить:

- Не знаю.

- Это что за пятна? - он легко ткнул куда-то пальцем.

- Ожог. Давно. В детстве.

- Угу, - доктор повернулся к невидимой Тоне. - Видите, он легко отделался. Сотрясение мозга, конечно, два ребра сломаны, здесь и здесь. Ну-ка, ну-ка... - умные руки принялись надавливать сначала слева, потом справа. - Селезенка на месте, разрывов внутренних органов нет. То, что все синее - это вы не смотрите, это нормально в такой ситуации... Самое удивительное - нет перелома нижней челюсти, вот что странно. Зубы целы. Ну, и слава Богу. Повезло. В рубашке родился, - он снова встретился со мной взглядом. - Глотать не больно? Голову повернуть можете?.. Чудеса, да и только. По идее, шейный хрящ должен быть раздавлен, позвонки смещены... Вы, Эрик, просто счастливчик.

- Доктор, мне показалось... я умирал.

Он почесал переносицу дужкой очков:

- Это вполне возможно. Во всяком случае, очевидцы говорят, что на какое-то время вы перестали дышать.

- А язык почему болит?

Доктор улыбнулся:

- Вы его прикусили, и довольно здорово. Ну ничего, язык-то ерунда, заживет быстрее всего...

Тоня, бледная, поила меня овощным бульоном из старого заварочного чайника, от этого щипало рану на языке, и было больно глотать. Она все время молчала, словно обиделась на меня за что-то, но я не находил сил спрашивать. Безмолвно, как тень, она меняла мне повязку на шее, смазывала раствором квасцов ссадины, давала с ложки какие-то лекарства, а потом уходила в угол и тихо сидела там, понурившись.

Дня через два пришел молодой дознаватель в свеженькой, только что со склада, форме с яркими нашивками, и уселся за стол, разложив бумаги. Вопросы были стандартны: с чего началось, кто кому что сказал, кто первым ударил и так далее. В общем, ему все было и так ясно - при таком-то количестве свидетелей, и писал он просто по обязанности, стараясь до минимума сократить допрос. Наконец, перо чиркнуло в последний раз.

- Вы сможете подписать протокол? - дознаватель сложил листки, обстучал стопку о крышку стола, выравнивая. - В наших с вами интересах закончить формальности скорее.

- Сколько ему дадут? - угрюмо спросила из своего угла Тоня.

- Сколько дадут? - парень обернулся к ней. - Это решит уголовный суд. Дело ясное. Имело место оскорбление словом и нанесение телесных повреждений средней тяжести. Думаю - но это просто мое мнение - что лет пять или шесть, на шахтах.

- Боже мой... - тоскливо протянула моя жена. - Какой ужас.

Дознаватель удивленно выпрямился:

- Извините, вы... родственница потерпевшего или преступника?

- Я вот его... родственница, - Тоня кивнула на меня.

- Может быть, вам известны другие обстоятельства дела?

- Нет... Я просто удивляюсь: где мои глаза были, когда я пошла с ним с Семейный отдел?..

Дознаватель посмотрел на меня, неуверенно пожал плечами. Я оторвался от протокола и тоже взглянул на него. Никто ничего не спросил. Он взял листки, аккуратно сложил их в кожаную папку, козырнул мне и вышел, на ходу надевая меховую шапку с кокардой.

- Тоня?.. - сказал я. - Что случилось? Почему ты так?..

Она молча вытирала пыль с комода, двигаясь, как заводная кукла.

- Тоня! Ты можешь объяснить, что я не так сделал? Я виноват в том, что меня избили у тебя на глазах?

- Ах ты, жертва невинная! - она повернулась всем телом, сжимая в руке тряпку. - Избили его!.. Ты хоть знаешь, что теперь будет, цве-то-чек?.. Тебя-то не тронут, побоятся, а меня затравят тут, как собачонку! Это стадо, понимаешь, стадо! А он был - пастух. Общественное мнение - тебе это хоть о чем-то говорит?

- Так я что, был неправ, да?

- Прав, неправ, да какая разница! - Тоня размахнулась и швырнула тряпку в угол. - Ты думаешь, им жалко тебя было? Думаешь, они такие добрые, что стали жизнь твою спасать?.. Да они удовольствие получали, глядя, как Ремез из тебя душу выколачивает!

Я с трудом сел, чувствуя изнуряющую боль во всем теле:

- Ну... ты ведь тоже получала удовольствие, когда поджаривала меня.

- Да! - она подбоченилась, сверкая глазами. - Да! Единственное удовольствие, которое от тебя можно получить, это посмотреть на то, как ты мучаешься! Слабое, никчемное существо... Именно существо, да! У Ремеза-то хоть характер есть, а ты - никакой, в тебе вообще ничего нет, кроме вежливости твоей проклятой!..

- А как же любовь, Тоня? - я хотел попить, но уронил стакан на ковер, так дрожали руки. - Ты говорила, что любишь меня.

Она фыркнула, засмеялась:

- А я вообще люблю... растения.

Наверное, если бы у меня были силы, я ушел бы в тот же день, но, словно по издевательской прихоти жизни, сил не было совсем, и еще без малого неделю я терпел ее вынужденную заботу.

* * *

...И еще одна правда - последняя.

Стоял отвратительно теплый февраль - там, за стеной, у Западных ворот. Термометр показывал плюс три градуса, лил дождь, и далекое поле с остатками грязного снега казалось нарисованным мокрой кистью на мокрой бумаге.