Белые Мыши на Белом Снегу (СИ)

Цифры - мой конек, я хорошо считаю и обладаю неплохой памятью, но в те мутные, заполненные лишь мерзким настроением дни никакая сила не могла заставить меня вспомнить даже таблицу умножения. Я словно заработал аллергию на все числовое: элементарная необходимость что-то посчитать, хотя бы количество листов в стопке, вызывала приступ бешенства и тоски, а вслед за этим - боли, от которой не было спасения.

- Что, никак? - помню, надо мной наклонился начальник, свирепого вида, но добрейшей души человек, похожий на старого, совсем уставшего от жизни кабана, которого почему-то все никак не забирают на бойню.

- Никак, - сидя за своим столом у окна, я уткнулся лицом в ладони и закрыл глаза.

- Может, не высыпаешься? Смотри, я жене твоей лекцию-то прочту!

Я слабо засмеялся:

- Да при чем тут моя жена...

Он задышал с глухим клокотаньем в широченной груди, придвинул стул, уселся рядом:

- Ну, а что? Хандра? Акклиматизация тяжело идет? Нам учет вести надо, вон сколько заявок на жилье, специалисты молодые скоро прибудут...

- Знаю, знаю, - я сидел, вращаясь в какой-то собственной вселенной, темной и узкой, как могила. - Я все сделаю. Мне тяжело. Плохо себя чувствую.

- А в санчасть почему не сходишь? - удивился начальник. - Сходи! Таблетку, может, дадут.

Я отнял руки от лица и посмотрел на него, плохо понимая, о чем он говорит.

- А работать-то все-таки надо... - из его горла вырвался булькающий вздох. - Ты, Эрик, постарайся... ну, пересиль себя как-нибудь. Что мне, выговор тебе объявлять? Так не хочу. Терпеть не могу наказывать.

Я заставил себя улыбнуться и вдруг подумал, что никакая санчасть и никакие таблетки не смогут выправить мое настроение, вернуть на место слетевшую с оси шестеренку у меня внутри, потому что, увы, такие вещи медицине не под силу.

Когда-то я замечал облака, рассветы, дрожащие капли на мокрых качающихся ветках, острые блики в свежих лужах, белую сказку после обильного снегопада, туман, строгую красоту зданий, мягкие изгибы асфальтовых дорог. Когда-то меня приводил в бурный восторг инверсионный след самолета в синем небе, ранние летние утра волновали кровь и заставляли ждать дня с праздничным замиранием сердца... Конечно, что-то еще осталось в душе, но немногое - я устал. Все превратилось в кинопленку, где каждый день - это кадр, и мелькание этих кадров не вызывает ничего, кроме раздражения.

Кто-то тяжело протопал ко мне от дверей, и я увидел Ремеза, несущего, как младенца, большой шуршащий сверток, от которого сразу же расплылся по комнате аппетитный аромат.

- Вы ко мне? - я кивнул ему на стул, где только что сидел мой кабанообразный начальник. - Прошу вас...

- Что это мы такие кислые? - Ремез весело плюхнулся, чуть не продавив сиденье, и водрузил сверток на мой стол, локтем сдвинув бесполезные бумажки. - Угощайся! Свежатинка, первый сорт! В районе купил по случаю, там был новогодний завоз. Тоньку порадуй, она жрать-то любит.

- Боже мой, вы что, не можете относиться к моей жене по-человечески? Что вы все "жрать", "жрать"...

- Курица - не птица! - назидательно сказал он. - А женщина...

- Ремез, прекратите это сейчас же. И вообще, я на службе, у меня дел еще выше крыши...

- Ладно, уймись, - он снял сверток со стола и положил на пол. - Тоже мне, деловой какой. Я от чистого сердца - это же настоящий окорок, целый! А ты меня тут лечишь...

Я вздохнул:

- Ну, я вас слушаю.

- Это я тебя слушаю! - Ремез широко, до ушей, улыбнулся. - Расскажешь ты мне все-таки про этого своего друга? Что, секретная информация?

- Нет, но он просил не трепаться.

- Вот что, Эрик, - он наклонился ко мне и заговорил полушепотом, - я к тебе хорошо отношусь, ты знаешь. И действую я в интересах государственной безопасности - это ты тоже знаешь. Тебе что важнее-то, государство или его просьба? Неужели не понимаешь, п о ч е м у он тебя об этом попросил?

Головная боль снова проклюнулась откуда-то и заставила меня сжаться.

- Понимаю, - я порылся в ящике стола и достал таблетку.

- Вот видишь! - Ремез с готовностью налил мне воды из графина.

Запивая лекарство, я скосил на него глаза и увидел, что он заискивающе, как собачка, следит за каждым моим движением.

- Эрик, я же просто хочу знать, что он о себе рассказывал. Просто... всякая болтовня, самая обычная...

- Что мне сделать, - я поставил стакан на место, - чтобы вы, Ремез, от меня отвязались с этими вопросами? Пожаловаться на вас? Да я не умею этого, даже не знаю, к кому обращаться... Не хочу я вам о нем рассказывать.

- Да почему? - он отстранился.

- Просто потому, что вы мне несимпатичны. Не внушаете доверия.

Он побарабанил пальцами по столу и хмыкнул:

- Угу. Все понятно. Вот теперь - все понятно. Как хочешь, Эрик. Только потом не ной, - стул ощутимо загремел, когда он встал с места. Окружающие недовольно зашикали.

- Не мешайте людям работать, - я чувствовал, как головная боль растет во мне, словно раковая опухоль. - И окорок свой заберите, мне взяток не нужно...

Оглушительно хлопнула дверь.

Дома, наблюдая, как Тоня суетится с ужином, я лег и накрыл лоб мокрым полотенцем. Яркий свет лампы бил по глазам, а раскаленная спираль множилась десятками фотографических копий, отпечатанных на черной изнанке зрачков. Стоило сдвинуть взгляд, и появлялась новая копия - этому не было конца.

- Тоня, милая, выключи верхний свет, - я заставил себя не смотреть на лампочку.

- Ты зря поцапался с Ремезом, - сухо заметила она, поворотом выключателя погружая комнату в теплый полумрак, скрашенный зыбким светом торшера. - Он не просто сволочь, а сволочь опасная. Неужели ты не мог сочинить что-нибудь, чтоб он отвязался? Никто ж тебя не просит предавать друга на самом деле.

- Если бы я умел сочинять, я стал бы писателем, а не бухгалтером, - я сдвинул полотенце на глаза.

Тоня вдруг подошла ко мне, шурша платьем, и села рядом, заставив кровать скрипнуть:

- А теперь жди, он тебе по полной программе нагадит, на всю жизнь запомнишь. Может, еще не поздно что-нибудь наврать?..

- Да не боюсь я этого идиота, - передо мной, в темном пространстве, еще кружились постепенно бледнеющие фотоснимки лампочки.

- Зато я боюсь! Думаешь, все так просто? Все такие хорошие, как ты? Да если бы это было так! - в голосе моей жены прорезалась горечь. - Теперь жди. Он, во-первых, об этой твоей... недостаточности всему поселку растрезвонит. И это еще цветочки. Как бы ему не пришло в голову кляузу написать...

- Тоня, - я на ощупь нашел ее напряженную руку, - ты извини, мне сейчас нездоровится. Не хочу об этом человеке говорить.

- А окорок ты куда дел? - неожиданно спросила она.

- Начальнику отдал, детям его.

Повисло долгое молчание. Слышалось лишь дыхание моей жены, да оконное стекло вибрировало от ветра. Потом Тоня сказала:

- Ты как белая мышка в крысятнике. Бегаешь, принюхиваешься, маленький, чистенький, глазки розовые... Тебя пока не жрут, потому что любопытно. Но у тебя все впереди, а ты этого не понимаешь.

С белой мышкой меня уже сравнивали, и я улыбнулся:

- А ты тогда кто?

- Одна из крыс, - сквозь зубы ответила Тоня. - Может быть, белая крыса... хотя вряд ли. Я - серая, как все, только не голодная. Они - голодные.

...Голодные, они окружили меня и смотрели, не мигая. Это был обычный выходной, не праздник, но вся площадь буквально кишела народом. Начинался митинг в поддержку новой поправки к Закону о труде - что-то там связанное с подсчетом рабочего времени. По толпе пронесся слух, что после окончания привезут без талонов сахар, тушенку и прочие вкусные вещи, поэтому никто не расходился, все стояли, переминаясь с ноги на ногу на морозе, и терпеливо слушали гладкого, словно прилизанного оратора из заводского профсоюзного комитета. Он вещал, выбрасывая в воздух огромные клубы пара, и слова, которые вылетали из его рта, были словно выписаны красными буквами на этих белых облачках.