Белые Мыши на Белом Снегу (СИ)

Я не слушал - все проносилось мимо моего сознания. Третью неделю я глотал таблетки, но эффекта от них почему-то не наступало. Никакого беспокойства и томления, разве что раздражаться стал чаще, словно вместо тестостерона в кровь мне попадало что-то совсем другое, гормон агрессивности, что ли.

Рядом, крепко держа меня под руку, примостилась Тоня в светлом тулупчике и валенках, закутанная до глаз в пуховый платок. Щеки ее окрасились от холода в яркий, почти неестественный розовый цвет и, приглядевшись, я увидел, что этот румянец вызван множеством лопнувших в коже сосудов, незаметных в тепле. Это было странное открытие, тоже вызвавшее раздражение, словно жена обманула меня в чем-то важном.

Оратор закончил речь и под аплодисменты скатился с деревянной трибуны. Его место занял Ремез.

- Ну, сейчас пойдет пирамиды строить, - пробормотала Тоня.

Он не говорил, а действительно строил пирамиды - очень точное выражение. Слова нагромождались одно на другое, образуя тяжелые, многоступенчатые, безжизненные конструкции, способные потрясти воображение своей сложностью, но никак не смыслом - его вообще не было. Лозунги, которые встречаются везде, где только можно, даже в общественных туалетах, выглядят намного проще и лаконичней и обязательно к чему-то призывают, хотя бы не швырять окурки на пол. А Ремез складывал серые кубики слов просто так, ради самого процесса, и его, кажется, даже не интересовало, слушает ли кто-нибудь эту словесную кашу.

Впрочем, ему похлопали, как и профсоюзному деятелю. Даже Тоня пару раз ударила в ладоши. Лишь я во всей толпе, наверное, остался стоять неподвижно, и Ремез вдруг, точно выцепив меня взглядом, как рыболовным крючком, ехидно поинтересовался:

- А товарищ из города со мной, кажется, не согласен?

Сейчас я думаю - таблетки виноваты, в обычном своем состоянии я просто пожал бы плечами и промолчал. Но крохотный бес, живущий своей жизнью в моем теле, взвился в ответ на эти слова и ответил моим голосом:

- С чем же тут соглашаться, если вы ничего не сказали?

В толпе раздался приглушенный смех, и краем глаза я заметил, что Тоня тоже улыбнулась, быстро, словно украла у кого-то свою улыбку.

- Как интересно! - Ремез весело уперся руками в край трибуны, нависая над толпой, словно весенняя наледь над тротуаром. - Значит, я ничего не сказал?

- Ничего вразумительного - я это имею в виду, - задорно отозвался мой бесенок.

Тоня перестала улыбаться и чуть сильнее обычного сжала мне локоть.

- За-ме-ча-тель-но! - громко возвестил Ремез, и глаза его вдруг зажглись, как две крохотные лампочки. - А ты, выходит, можешь сформулировать лучше? Ну да, я забыл, ты ведь умнее всех.

- Почему, не всех, - улыбнулся я, прекрасно понимая, что улыбка эта переполнена издевкой, просто через край переливается, но контролировать это уже не мог, да и не пытался.

- А ты не много на себя берешь, крыса ты бумажная? - поинтересовался Ремез со своего фанерного постамента. - Чистюля ты бухгалтерская, сука ты конторская?..

Он еще старался держаться в цензурных рамках, но я понимал, что еще секунда - и с трибуны польется такое, что у всех завянут уши. Меня это только веселило и, хотя сердце вдруг испуганно подпрыгнуло, я улыбнулся снова:

- Ты еще забыл сказать "цветок лилейный", Ремез.

- Цветок? - он заговорил совсем тихо, звеняще, с коротким придыханием. - Нет, ты не цветок, дорогуша, ты - баба, у тебя даже рожа бабья, вон, цветешь и пахнешь! Наодеколонился! Может, еще и щечки напудришь?..

В толпе опять захихикали, но на этот раз смех относился уже ко мне.

- Две бабы в одной комнате! - Ремез распрямился и вещал теперь широко, в полную грудь. - Вы там что делаете? Небось, вышиваете крес-ти-ком? На пару?..

Тоня молчала, каменно стоя рядом со мной. Я почему-то ожидал, что она крикнет "Заткнись!", но ни звука от нее не доносилось.

- Тебе зачем жена-то нужна? - звучало сверху под все возрастающий хохот. - Интересно, что вы семейному инспектору врете? У нас же нет такого закона, который разрешает двум бабам вместе жить! Не положено!..

Откуда-то слева донесся предостерегающий голос профсоюзного оратора:

- Товарищ Ремез, товарищ Ремез!..

Он не слышал, поглощенный только мной, словно мы были на этой площади одни:

- Ну, ответь, скажи, что я неправ! Скажи, что ты мужик, может, кто и поверит! Хотя куда там - в эту сказку даже Тонька твоя не верит. Представляешь, до чего довело бабу одиночество - за мерина замуж пошла!..

Смех в толпе достиг апогея. Тоня по-прежнему хранила молчание. Я посмотрел на нее, проследил ее взгляд, устремленный на трибуну, и вдруг замер от своей догадки, простой и удивительно ясной.

- Могу и ответить, - меня начала распирать улыбка, готовая лопнуть и разлететься хохотом. - Я вот слушал тебя и все думал, почему тебя так сильно, прямо болезненно задевает этот вопрос? Именно этот - почему?

Вокруг моментально притихли.

- И я понял, в чем дело, - весело сказал я, глядя вверх почти по-родственному приветливо. - Ты сам ничего не можешь, от радиации - верно? У тебя ведь не только волосы от нее выпали, Ремез. Признайся, ты ездил на полигон? Что ты там делал - хотел взрыв вблизи посмотреть? А может, там валяется что-то ценное, брошенные машины, вещи какие-нибудь? Наплевать ведь, что все радиоактивно, на толкучке в районе счетчиков Гейгера все равно нет.

Мне казалось, что Ремез сейчас заорет, но он молчал, глядя на меня изумленно и испуганно, как на неожиданно залаявшего кузнечика. И я заговорил снова:

- Кстати, бросается в глаза - ты терпеть не можешь женщин. Даже собственную жену забил до такой степени, что она слово боится сказать. У тебя вообще не женщины, а сплошь "бабы", и все они - дуры, все они - не люди...

Меня на мгновение прервал сдержанный гул женских голосов в толпе. Я помахал Ремезу рукой:

- Слышишь? Не только меня это бьет по ушам. Зачем ты на них ущербность свою вымещаешь?.. Я, может, и не мужик, Ремез - хотя кому какое дело - но я, по крайней мере, проблемы свои не выпячиваю на людях, как ты...

Он взвыл - и я почти физически почувствовал, как раскалился вокруг воздух. Мгновение он, кажется, раздумывал, не плюнуть ли в меня сверху, но в опасной близости стояли какие-то чины с партийными значками (шокированные до последней степени), жена директора завода, тот самый профсоюзный деятель с изумленно открытым ртом...

Ремез снова взвыл, что-то нечленораздельное - толпа инстинктивно отхлынула от меня, словно сейчас я должен был взорваться.

И - свершилось. Огромной обезьяной он спрыгнул с трибуны, обрушившись с грохотом прямо передо мной, и натужно заорал, разевая красную, полную острых зубов, пасть:

- У-блю-док!!!.. Ты-ы!!!...

Тоня пронзительно завизжала и сразу умолкла со всхлипом, отброшенная далеко в толпу его кулаком. Ее поймали, поставили на ноги, но больше я ничего не успел разглядеть, потому что страшный удар в подбородок на секунду выключил мое сознание. Наверное, что-то подобное чувствует человек, на которого внезапно упало дерево: вспышка - и черная пустота, как свет потушили. Потом все вернулось - снег возле щеки, дикое вращение мира вокруг и горячая кровь, стремительно заполняющая рот.

Я выплюнул густую алую массу, пытаясь подняться, но Ремез, показавшийся мне в ту минуту сказочным великаном, закрывающим небо, занес ногу, обутую в тяжелый кованый сапог, и изо всех сил пнул меня в ребра. Я закричал, потому что терпеть можно далеко не любую боль, а тем более - не такую, от которой лезут наружу внутренности.

Взлет в тошные небеса - он вздернул меня за шиворот, с треском разодрав подкладку пальто - и снова, по голове, над глазами - кулаком, таким же страшным, как сапог.

Где-то на другой планете жалобно захлебывалась Тоня: "Эрик, Эрик!..", но она была очень далеко и не могла мне помочь.

Я отлетел на утоптанный снег, врезавшись в него спиной, как в стену. Ремез занес ногу; я даже не увидел, а почувствовал, куда он метит, и сжался в комок - удар пришелся в голень. Наверное, попади он, куда хотел, было бы еще больнее, но и это уже находилось за каким-то пределом человеческой выносливости - я забился на снегу, умирая.