Аргумент по-датски

Пол Корнелл

Аргумент по-датски

Смотреть на Кастеллет лучше всего вечером, когда древняя крепость сияет в огнях светляков — маяк для приземляющихся экипажей. Именно здесь расположены один из самых знаменитых парков Копенгагена, а также оборонные сооружения города, включая штаб-квартиру Службы военной разведки Дании. Единственная ветряная мельница носит скорее декоративную, нежели прикладную функцию. На закате с Лангелине приходит мощный ветер, и вросший в землю китовый скелет отзывается сочувственным воем, слышным даже в Швеции.

Гамильтон прибыл дипломатическим экипажем, без бумаг, а также, как предписывал этикет, без оружия и без складок — подчеркнуто неофициально. Он проводил взглядом экипаж, который, покачиваясь на ветру, тяжело поднялся над парком в темнеющее небо и круто взял на юго-запад, скользя по складке, которую создавал у себя под полозьями. Гамильтон не сомневался, что отдел внешних сношений фиксирует каждую мелочь. В дипломатическую почту, конечно, никто не заглядывает, но все прекрасно знают, куда эта почта направляется.

Он вышел из парка через реставрированные бронзовые ворота и спустился по лестнице, направляясь к дипломатической резиденции. Он ни о чем не думал. Когда возникают неразрешимые проблемы, это лучше, чем бесконечно толочь воду в ступе, тщетно пытаясь найти решение.

Улицы Копенгагена… Дамы и господа, выходящие из экипажей, порой с трехцветными перьями на шляпах, а один раз он заметил накинутый на плечо тартановый плед, что было еще хуже. Гамильтон ощутил было вспышку гнева, но затем узнал цвета клана Кэмпбеллов. Их обладатель, юнец во фрачной паре, видимо, был из тех дурней, которые, услышав в баре чужой акцент, готовы нарушить любой запрет, лишь бы выразить свой бессильный протест против существующего мироустройства. На этом шотландцы их и ловят.

Собственный гнев вызвал у Гамильтона раздражение: он не сумел сдержать себя.

Он прошел мимо фасада Британского посольства, где стояли часовые Ганноверского полка, свернул за угол и немного подождал на одной из тех удобных темных улочек, что образуют скрытую карту дипломатических резиденций в любом уголке мира. Миг спустя неприметная дверь распахнулась; его провели внутрь и приняли пальто.

— Девушка пришла к парадному входу, похоже, она была обеспокоена. Она заговорила с одним из наших ганноверцев, рядовым Глассманом, и поскольку он не мог ее понять, ужасно разволновалась. Она, видимо, решила, что ее так никто и не поймет. Мы пытались провести ее через контроль в вестибюле, но она уперлась.

Посла звали Байюми. С этим седобородым мусульманином Гамильтон однажды уже встречался на балу, устроенном во дворце, балансирующем на верхушке одной-единственной волны, поднятой из океана в знак присутствия коронованных особ трех великих держав. Как и обязывает профессия, дипломат держался непринужденно, словно его высокий пост ничего не значил. Возможно, он и в самом деле не чувствовал бремени своих обязанностей.

— Могла она быть вооружена? — Гамильтон уже уселся и теперь сосредоточенно разглядывал узоры древесины на лакированной поверхности посольского стола.

— Она могла быть сложена в несколько раз, как оригами.

— Думаете, это действительно она?

— Видите ли, майор… — теперь континентальный посол вел себя как и положено дипломату, — если возможно, я бы предпочел не касаться этого сейчас, чтобы не компрометировать девушку, и я…

Гамильтон прервал его:

— Ваши люди не доверили курьеру ничего, кроме имени и предположения, что один из Их Величеств может быть скомпрометирован. — Это прозвучало настолько грубо, что выглядело почти угрозой: — В чем дело?

Посол вздохнул.

— Дело в том, — сказал он, — что я никогда не спрашиваю у дамы ее возраст.

Вначале ее поместили в приемной, закрыв на этот день посольство для всех других дел. Затем приемную соединили с караульным помещением, пробив для этого стену, и устроили внутри небольшой закуток для девушки. От остального посольства ее отделяла освещенная складка, так что Гамильтон мог наблюдать за ней на интеллектуальной проекции, занявшей большую часть стены одного из многих пустующих кабинетов посольства.

Увидев ее лицо, Гамильтон чуть не задохнулся.

— Впустите меня.

— Но что если…

— Если она меня убьет, невелика беда. Именно поэтому она не станет этого делать.

Гамильтон вошел в комнату, сформированную пространственными складками, изнутри отблескивающими белым для визуального удобства находящихся там. Он закрыл за собой дверь и уселся напротив.

Она вздрогнула под его взглядом: он смотрел совсем не так, как смотрят на незнакомую даму. Возможно, именно это подтолкнуло ее к узнаванию. Хотя, быть может, это ничего не значило.

Тело определенно принадлежало Люстр [1] Сен-Клер: коротко стриженные волосы, пухлый рот, очки, придававшие ее облику оттенок манерности, теплые, обиженные глаза.

Но ей никак не могло быть больше восемнадцати. Ее глаза подтверждали это; никакая косметика не могла бы добиться такого эффекта.

Это была та самая Люстр Сен-Клер. Та, которую он знал пятнадцать лет назад.

— Это ты? — спросила она по-енохийски. Голосом Люстр.

…Ему было четырнадцать, он впервые покинул Корк, отданный в Четвертый драгунский по договору, за долг отца, гордый тем, что наконец сможет выплатить его честной службой. Ему еще предстояло пообтесаться и заново пообточиться в Кибл-Колледже. Квартируя в Уорминстере и будучи до последнего дюйма кадетом-джентльменом, он был вынужден делить общество с людьми других классов, всегда готовыми посмеяться над его аристократическим ирландским акцентом. Они постоянно спрашивали, скольких тори он убил, а он терялся с ответом. Много позже ему пришло в голову, что надо было сказать им правду: ответить «двоих» и поглядеть, как они отреагируют. Он был салагой и очень страдал от этого.

Люстр принадлежала к тем молодым леди, в обществе которых ему было прилично показываться в городе. То, что она была старше, чрезвычайно льстило Гамильтону; к тому же она была молчаливой, робкой, неспособной взять над ним верх. Это позволяло ему быть смелым — временами даже чересчур смелым. Они держались то вместе, то порознь. На танцах она то без устали кружилась в его руках, не отговариваясь тем, что ангажирована кем-то еще, то вдруг могла пойти танцевать с другим кадетом. Впрочем, Гамильтон, к досаде Люстр, никогда не воспринимал ее ухажеров всерьез, и она всегда возвращалась к нему. Все эти глупости продолжались меньше трех месяцев — однако по его внутреннему календарю это были целые годы, высеченные в камне.

Он не имел никакого понятия, питает ли она к нему хотя бы малую толику привязанности — до того момента, когда она посвятила его в свои тайны. И даже в ту ночь они поссорились. Но по крайней мере после этого они какое-то время были вместе — как бы это ни было странно и болезненно.

Люстр работала секретарем у лорда Сартиса, но в ту ночь наибольшей их близости она призналась Гамильтону, что на самом деле это было прикрытие, также она была курьером — в ее голове сидело зерно дипломатического языка, и время от времени ее просили произносить слова, которые заставляли его прорасти в ней, и тогда она больше не знала никакого другого языка и становилась чужеземкой для любой страны, если не считать десятка человек при дворе и в правительстве, с которыми она могла общаться. В случае же разоблачения она должна была произнести другие слова — в любом случае, пакет внутри нее принудит ее к этому, — после чего она сможет говорить и думать лишь на таком языке, которого не знает и не сможет понять никто; и так будет до самой ее смерти — а смерть, учитывая ее отрезанность от остального человечества, не заставит себя ждать.