Музыкальный Дом (СИ)

Он делает сейчас то же самое? Взваливает на себя ответственность за все убийства Ганнибала, будь то в прошлом или которые он еще совершит, потому что только он может его остановить? Или еще хуже, он единственный, кому Лектер позволит себя остановить. Какова будет цена? Лояльность? Жизнь? Эбигейл?

Уилл закрыл глаза, проваливаясь во тьму.

Раньше ему часто снилось, что он тонул: барахтался, пытаясь удержаться на плаву, но рано или поздно вода заполняла рот и заливала легкие, и он сдавался. В этот раз Уилл уже лежал на дне, и вокруг царили тишина и холодное спокойствие. Недвижимые воды, темная, глубокая синь, сквозь которую он видел где-то вдали, над головой, далекий свет солнца.

Он слышал голос: это была его учительница из средней школы, миссис О’Мэй. Все в ирландском канале были религиозны, в школе ученикам выдавали маленькие Библии, а в воскресенье они дружно всем классом должны были ходить на мессу. На партах чертили богохульства, девчонки втайне игрались с доской духов. Насколько ирландцы верили в бога, настолько же они были суеверны, потому, хоть к Уиллу и относились с опаской, его существование вполне укладывалось в их миропорядок. Им даже пугали детей помладше.

О’Мэй всегда начинала урок с цитаты из Библии. У нее был приятный, вкрадчивый голос, очень женственный и мягкий. Уилл не любил Библию, но ему нравилось слушать О’Мэй. Иногда он представлял, что мама тоже могла читать ему что-нибудь на ночь.

Паутины их для одежды негодны, и они не покроются своим произведением; дела их — дела неправедные, и насилие в руках их.

Он думал о концепции Бога, и решил, что вера не для него. Если бы Он существовал где-то в мире, то не допустил бы смерти его мамы. Моральная дилемма, где дитя любит мать, мать любит дитя, но выжить должен только один — игра настоящего садиста. Если его пути так уж неисповедимы, чтобы творить настолько ужасные вещи, то Бог и вовсе Уилла не интересовал.

Ноги их бегут ко злу, и они спешат на пролитие невинной крови; мысли их — мысли нечестивые; опустошение и гибель на стезях их. Пути мира они не знают, и нет суда на стезях их; пути их искривлены, и никто, идущий по ним, не знает мира.

В том, что Уилл умел и что видел, не было ничего божественного. Болезнь мозга, гормональный сбой, насмешка природы — что угодно, но не длань Господня. Он разочаровался в работе: полицейские оказались не на стороне добра, а на стороне большинства. Еще одна банда, самая многочисленная, финансируемая и организованная. Он больше не хотел иметь с ними ничего общего.

Потому-то и далек от нас суд, и правосудие не достигает нас; ждем света, и вот тьма, — озарения, и ходим во мраке. Осязаем, как слепые стену, и, как без глаз, ходим ощупью; спотыкаемся в полдень, как в сумерки, между живыми — как мертвые.

Может, ему стоило умереть? В эволюции всегда появляются такие виды, которые не способны к нормальному потомству, ущербные экземпляры, опухоль на здоровой ткани, надо вырезать, а не позволять ей разрастаться. Ничего бы не было: страданий, боли, отнятых его рукой жизней. Его останавливал лишь страх, что там, за гранью, будет еще хуже.

Темное дно, вместо песка оно составлено из голых тел: мужчин, женщин, детей, толстых и худых, темнокожих и белых, как молоко. Размышляя, он шел, и под ступней продавливалась их кожа, мягкие груди и угловатые кости бедер. Их были тысячи, миллионы, даже там, где дно терялось во мраке, он знал, что там лежали еще тела.

Он считал себя эдаким смотрителем ушедших. Тот, кто несет прошлое и доносит их шепот наверх. Принадлежавший больше этому миру, чем тому, на поверхности. Однажды он просто ляжет среди тел и останется на дне навсегда, в долгожданном мире и покое, и кто-то другой будет плавать наверх, чтобы люди не забыли, что их ждет. Он будет лежать и смотреть на дождь из тел: как они сначала быстро, а затем все медленнее опускаются на дно, в безмолвную синь.

Странно. Кто-то еще стоял рядом. Он всегда был здесь один, никому не ведом путь сюда, так кто же? Найдя силуэт взглядом, Уилл выдохнул рой пузырьков. Существо с рогами в паре метров смотрело на него с безучастным лицом. Кто еще мог водиться в темных глубинах, куда не достигает свет божий? Тварь, отринувшая мирское, охотящаяся скрытно, никто даже не подозревал о ее существовании, пока не становилось слишком поздно. Почти неотличимый от царящей здесь темноты, лишь блеск кожи выдавал его да белки глаз.

Оно могло показаться жутким, пугающим, но худые длинные конечности, ветвистые рога вполне подходили этому месту. Обычным людям был уготован сон, а им — блуждание во тьме, без суда, надежды и прощения.

Стоило Уиллу моргнуть, как монстр исчез из видимости, зато кто-то двинулся за спиной. Существо стояло буквально в нескольких дюймах, и, как по команде, в голову стали лезть странные мысли. Внутренний голос был подозрительно знаком. С каких пор он думает голосом Ганнибала?

Эволюция перебирает гены как колоду карт: таланты в музыке, живописи или, как в твоем случае, видение прошлого. Так, может, ты выигрышный билет? Тот, кто сильнее, мудрее, тот, кто должен вознестись над людьми как над неразумной паствой и направить их? Убрать паршивых овец с поля, очистить этот мир и дать ему вздохнуть свободнее? Может, это твой долг? Взять, наконец, все в свои руки.

Уилл взглянул на ладони, и они были того же цвета, что и у существа: черный глянец смолы. Как давно? Он вообще был похож на человека? Он вообще человек?

Карающая длань. Жертва, которая вернулась, чтобы принести возмездие. Ты тот, кто обрушивает наказание на головы грешников. Жалости нет места на суде.

Неведомая сила потянула его наверх, и Уилл не стал сопротивляться. Может, мама все-таки утопила его тогда? О’Мэй говорила, что некрещеные дети попадают в чистилище. Это оно? Может, он спит здесь, и ему снится, что он работает с ФБР? Может, всем здесь снится их жизнь?

Чужие руки тянули его вверх. Пока он всплывал, казалось, не он идет навстречу свету, а свет несется прямо на него, как огни поезда в тоннеле. Все ближе и ближе, пока тот не осветил каждый угол, изгнав тени и неприятно ослепляя.

Поднимаясь над полями мертвых тел, Уилл слышал музыку. Знакомое тиканье и тяжелые, мощные удары, напоминающие биение сердца, были лишь фоном для настоящей симфонии. Симфония открылась ему, и он заглянул глубже во тьму и прозрел.

Тела складывались в узоры, цветы, в изгиб линий, лилась музыка: хихикающий ручеек, довольный, кокетливый, зазывающий. Все еще как эхо, живое и танцующее, плясала и подпрыгивала песня, замерла на секунду и радостно понеслась, как поток, упершийся в каменную преграду и разорвавший ее под напором течения. Исподволь вместе с музыкой спала серая пелена.

Смерть оказалась прекрасна: тела разлагались и давали пропитание цветам, цветы — животным и насекомым, пчелы собирали текущий, сладостный мед, превращая гниль и разложение в круговорот природы.

Струны зазвучали как ледяная капель, разбивавшаяся о камни, скрипка подпевала резким смехом и то быстрыми, то медленными волнами. Перезвон достигнул пика, а затем замер. Как сосулька, держащаяся на последнем слове, звук прыгнул и разбился в тысячи других. Уилл схватился за грудь, дух перехватило, будто его сердце запустили заново.

Он рвано вдохнул раз, другой. Песня отзывалась на каждое биение крови в висках, звуча на самом деле из него самого, как из огромного раструба граммофона. Став громоотводом, динамиком, тем, кто принял, наконец, сигнал, который не слышал никто, Уилл чувствовал, как внутри с каждым резким звуком проезжает пила прямо по живому: зазубренный край не оставлял ран, но боль — внезапная, острая, от этого не становилась меньше.

«Дар жизни». Он проходил через него, больно, насквозь. На секунду он вспомнил, что под водой и не может дышать. Как помидор на солнце, чья кожа лопается, не выдержав. Он тоже не выдержит.

Боже, оно как цунами разорвет его тело пополам.

Музыка исчезла так же, как и пришла: незаметно и будто ее и не было, оставив оглушающую тишину.