Сыны Всевышнего (СИ)

Радзинский стоит над распростёртым на кровати телом Романа, слегка покачиваясь от усталости. Бергер тихо подходит к нему и, отпихнув ногой ненужное больше кресло, крепко обнимает Викентия Сигизмундовича, прижимаясь щекой к его груди. «Спасибо», – благодарно шепчет он. Радзинский гладит его по голове, целует в макушку и уходит, тихо прикрывая за собой дверь. Кирилл какое-то время задумчиво смотрит на Романа, потом укрывает его пледом, гасит свет и тоже покидает комнату. В окно заглядывает луна, заставляя таинственно мерцать маленькую ёлочку в углу, перламутровые снежинки на стенах, развешанные под потолком гирлянды и трубящих ангелов с золотистыми, серебряными и нежными жемчужно-розовыми крыльями.

Из объёмной фарфоровой чаши Павлуша небольшим серебряным черпаком охотно разливал всем желающим горячий, сладкий, благоухающий пряностями глинтвейн. Имбирные пряники в виде оленей, звёздочек и ёлочек остывали на двух больших противнях, распространяя вокруг сытный праздничный дух.

– Голова не болит больше? – сочувственно обратился Радзинский к бледному и измученному господину адвокату – тот словно вернулся на два месяца назад, сидел такой же осунувшийся, молчаливый, с безучастным взглядом. – Хочешь, я тебя развеселю? – Викентий Сигизмундович придвинул к себе рудневский бокал и, сложив пальцы щепоткой, сделал такое движение, как будто посолил находившийся там напиток – в бокал посыпалась блестящая, искрящаяся пыльца.

Панарин, сидевший до сих пор над своей кружкой в тяжёлой задумчивости, подперев свою кудлатую бородатую голову кулаком – настоящий разбойник на привале – оживился, блеснули в хищном пиратском оскале белые зубы.

– Прошу тебя, выпей, – волнующим, бархатным голоском мурлыкнул Радзинский, гипнотизируя Руднева лукавым кошачьим взглядом.

Андрей Константинович равнодушно глотнул глинтвейна, огляделся настороженно, замечая, что все взгляды – преимущественно весёлые, насмешливые и ехидные – устремлены теперь на него. Вопросительно изогнув бровь, посмотрел на Радзинского. Тот жестом предложил сделать ещё глоток. Руднев, переглядываясь с Викентием Сигизмундовичем, подчинился.

– Ну? – с предвкушением шепнул Радзинский. Руднев пожал плечами, уже с трудом сдерживая улыбку. – Ну-у… – жестами приглашая его продолжить, протянул коварный Доктор кукольных наук. И Руднев вдруг расхохотался – легко, открыто, беззаботно, откидывая голову назад и не пытаясь каким-либо способом избежать всеобщего внимания.

Рудневское веселье оказалось ужасно заразительным: в следующую секунду засмеялись уже все, заговорили разом, зашумели, так что Викентию Сигизмундовичу пришлось постучать ложкой о край бокала, чтобы быть услышанным среди этой всеобщей кутерьмы.

– Друзья мои! – радостно провозгласил он, поднимая свою кружку. – Давайте выпьем за мирно спящего в данный момент выдающегося колдуна, мага, чернокнижника и просто хорошего парня Роман Аркадьича Шойфета! Дай Бог нам и дальше оставаться с ним друзьями, потому что, оказавшись в числе его врагов, мы не проживём и секунды!

За столом началась настоящая истерика: Панарин с Рудневым едва не рыдали в объятиях друг друга, Аверин уронил голову на стол и всхлипывал, прикрыв её сверху руками, Ливанов утирал слёзы, уткнувшись лбом в печку, а Бергер, закрыв лицо ладонями, трясся, багровея, в припадке явно нездорового смеха.

Радзинский между тем совершенно серьёзно осушил свой бокал и, невозмутимо стянув с противня пряничного оленя, с аппетитом откусил ему рога.

– Зачем вы заигрываете с ним? А, Ливанов? – Женечка безотрывно смотрел на полыхающий золотом огонь слегка безумным невидящим взглядом. Скрестив ноги, он сидел на полу напротив печки с кружкой глинтвейна в руках и покачивался, как зачарованная звуками факирской дудочки кобра. Все уже разошлись. По углам сгустились тени. Только светлые огненные блики всё никак не желали успокаиваться: плясали по стенам, неожиданно вспыхивая, выхватывали из темноты то кованый металлический замок сундука, то лакированную ножку стула, то стеклянные разноцветные шары на почти растворившейся во мраке ёлке.

Ливанов как раз закончил вытирать посуду. Открыв шкафчик, он составил туда тарелки и кружки, аккуратно разложил в выдвижном ящичке ложки-вилки и повесил на крючок полотенце. Бережно, чтобы не расплескать, Павлуша снял с тёплой печной приступочки свою кружку с ароматным напитком и со вздохом опустился на пол рядом с Панариным.

– Терпеть не можешь Ромочку? За друга своего боишься? – Он поднёс свою кружку к панаринской и стукнул об её керамический бок, чокаясь с равнодушно принявшим этот дружеский жест доктором. – М-м-м… Я же говорил, что корица и вишня – отличное сочетание! Хотя твой рецепт с гвоздикой, имбирём и апельсинами тоже неплох…

– Так зачем вы всё это затеяли? Только из соображений безопасности? – покосился на него Панарин, допивая глинтвейн. Он покрутил пустую кружку в руках, явно не зная, куда её деть, а потом просто отставил её в сторону, поближе к печке.

– Ну, ты же сам понимаешь: бессмысленно переть против рожна, – франтовато тряхнул кудрями Ливанов. – Я не фаталист, просто точно знаю, что нет лучшей защиты, чем смирение. Всегда надёжнее довериться Промыслу, чем пыжиться, изображая супермена, способного всё предусмотреть. Князев опасен для нас не своей злой волей, а тем, что он марионетка. Ох, и обиделся бы он, если б услышал! – усмехнулся Павлуша себе под нос, прикладываясь к глинтвейну.

– Тогда что это – благотворительность? – нахмурился Панарин, внимательно разглядывая своего собеседника. – Что вы носитесь с этим чудовищем, как курица с яйцом?

Павлуша тоже опустошил свою кружку и подтолкнул её к уже стоящей на полу панаринской.

– Жень, не нуди, а! – скривился он устало. – В наших действиях в отношении Князева нет никакого расчёта. Нам ничего от него не надо. Этот человек захотел ступить на Путь. Он находился в тот момент в одном шаге от своей цели, к которой шёл много веков. Остановился, когда уже ничто не отделяло его от окончательной и бесповоротной трансформы, после которой человеческого в нём осталось бы так мало, что и под электронным микроскопом не разглядишь. Тебе не кажется, что уже один этот факт заслуживает уважения?

– А тот факт, что продвигаясь по Пути, он одновременно успешно продвигается в деле осуществления своей миссии, которая уничтожит всю вашу доверчивую альтруистическую компанию и ваше дело на этой земле – этот факт как оценивать?

– «Нашу»? – грустно усмехнулся Ливанов. – Сам-то ты не с нами? Нет? – Он покровительственно похлопал Панарина по коленке. – Очень трогательно, что ты за «нас» переживаешь. – Павлуша поднялся, подхватил с пола кружки и понёс их к притулившемуся под лестницей рукомойнику. Послышался плеск воды, тихий звон посуды.

Панарин всё это время мрачно разглядывал свои ногти. Когда Ливанов вытер кружки и отнёс их в шкаф, он угрюмо произнёс:

– Это твои слова: «нам», «мы», «нас»… Ты всегда так говоришь и совершенно этого не замечаешь.

Ливанов замер изумлённо с полотенцем в руках.

– Ну, может быть… – пробормотал он растерянно, и задумчиво, наощупь зацепил полотенце петелькой за крючок. – Только я имею при этом в виду «мы» и «они», а не – «мы» и «ты». – Павлуша встрепенулся, выразительно глянув на Панарина.

– Я уже понял, что ты всегда отбрешешься, – усмехнулся тот в ответ. – Профессиональный навык, видимо…

– Нет. Это врождённый дар, Евгений! – добродушно засмеялся Ливанов. – Не обижайся, а? – он скорчил трогательную мину.

– Я не настолько зациклен на своей персоне, чтобы придавать твоим оговоркам какое-то особое значение, – насмешливо ответствовал доктор.

– Точно? Никаких обид? – с преувеличенным беспокойством продолжал допытываться Павлуша.

– Никаких, – снисходительно заверил его Панарин, потягиваясь и поднимаясь на ноги. – Даже по поводу того, что ты так ловко перевёл стрелки и не ответил-таки на мой вопрос.

– Язва ты, Панарин! – весело фыркнул Ливанов. – Мог бы сделать вид, что не заметил!..