Ульфила

номий задумчиво. — Жаль, что не довелось встретить его. Но в учении своем, как я понял, не строг был. На уступки шел.

— Не тебе и не мне судить Евсевия и его поступки, — мрачновато заметил Ульфила.

Евномий на это произнес с грустью невыразимой:

— Кому же, как не нам, и судить? Нам, сегодняшним, кому он наследие свое оставил. Вера должна содержаться в строгости. Любое же отступление оскверняет белоснежные одежды Невесты. Иначе — смерть. Я ведь и Евдоксию, патриарху антиохийскому, только тогда дозволил в сан меня рукоположить, когда на все вопросы мои он ответил.

— Допрос ему учинил, что ли? — Ульфила глядел на статного красавца епископа недоверчиво. Одинаково готов был и восхищенно поверить, и усомниться. Виданое ли дело, слыханая ли дерзость?

— Проэкзаменовал и признал достойным; только после того… — весело подтвердил Евномий. — И ныне за честь почитаю дружбу с ним.

— Ты что, никак, и меня допросить хочешь? — спросил Ульфила. Хмыкнул.

Хорошо понял Евномий, что смешок тот означал.

— Тебя допросишь, как же. За тобой такая силища — вези. Они ведь только называются «меньшими», а попробуй их тронь… Наслышаны! — Он шутливо погрозил Ульфиле пальцем. — Мы тобой уж никейцев пугали. Я им прямо сказал: вот придет серенький волчок и ухватит за бочок…

Расхохотался, довольный.

— Не воевать же с епископами, — сказал на это Ульфила, настроенный вовсе не так воинственно. — Я не драться — слушать и учиться приехал.

Поднялся Евномий, прошел два шага и Ульфилу обнял, а после, склонив красивую крупную голову, поцеловал в плечо.

— Это нам у тебя учиться нужно, Ульфила. Ибо чувствую: праведнее самых праведных ты.

И величественно отбыл, глубоко растроганный собственным порывом. Унес с собой шелест шелков, аромат духов и рокотание дивного голоса.
* * *

Неожиданно для самого себя Ульфила с наслаждением погрузился в бурлящий котел мнений, споров, разговоров, дискуссий и разногласий. Дома, в горах, ему не хватало собеседников. Да и другие заботы съедали все время.

Здесь же почти сразу сошелся с Евномием — и во взглядах, и дружески. И роскошному Евномию суховатый готский пастырь нравился; что до Ульфилы — то кому под силу устоять перед мощным обаянием фракийской знаменитости?

Бесконечно рассказывал, сменяя историю историей, и все не надоедало слушать. Блистал остроумием и обильными познаниями, как в области догматической, так и по части новостей и сплетен. Казалось, нет ничего такого, что ускользнуло бы от Евномия, неутомимого собирателя, и не попало в обширную кладовую его памяти, где всего в изобилии и все внавалку.

А как излагал! Любая, самая заурядная сплетня у Евномия мало не житийным повествованием звучала.

А говорил Евномий о битвах честолюбий, о хитростях и бунтах, о том, кто и как себе богатую кафедру добывал — Антиохийскую, Александрийскую, Константинопольскую.

Как умер Евсевий, патриарх Константинопольский, за наследство его спор нешуточный разгорелся. Столичная кафедра — это и богатство, и почет, и влияние