Ульфила

, а не Единородный Сын Его.

— Отсюда легко можно вывести, что любой из нас, проявив надлежащую стойкость в добре, может быть усыновлен Богом, — сказал Ульфила. И желтоватый огонек загорелся в его темных глазах, когда посмотрел на закат. — Ты спрятал в своем учении страшный соблазн, Евномий.

— Ты что же, не согласен со мной? — поинтересовался Евномий.

— Нет, — сказал Ульфила. — Не согласен. Сын — великий Бог, великая тайна. Его величие таково, что постигнуть Его существо невозможно. Runa. Тайна. Magnum Misterium. Ни Петр, ни Павел, ни любой из нас…

— Ужели напрасно Господь наименовал Себя «дверью», если никого нет входящего к познанию? — запальчиво спросил Евномий. — Как это «невозможно постигнуть», если Господь — путь? Кто же идет по этому пути?..

— Евномий, — сказал Ульфила. — Пойми. Ты сводишь в ничтожество самое Искупление. Господь Иисус Христос — Устроитель спасения мира и людей. Если бы Он был так запросто постижим, как ты говоришь… Если любой из нас может заместить Его, набрав потребную меру добродетелей, то все Искупление обращается в ничто. — И спросил неожиданно: — Ты ведь не сомневаешься в святости Авксентия Медиоланского или Македония, епископа Константинопольского?

— Разумеется, нет, — надменно сказал Евномий. — К чему ты спросил?

— Давай завтра распнем их, — предложил Ульфила. — Как ты думаешь, проистечет из этого спасение человечества?

Евномий рассердился, потому что не знал, что отвечать.

— Я считаю своим долгом блюсти чистоту нашего учения, — сказал он наконец с тихой угрозой. — Когда я принял кафедру Кизика, я вынужден был заново окрестить своих прихожан. Не только никейского вероисповедания — они, кстати, именовали себя «кафолическими христианами». Но и кое-кого из тех, кто думал, что следует учению Ария. Они заблуждались и их учение было искажено. Мне пришлось учить их правильному символу веры.

— Не хочешь ли ты и меня окрестить заново? — спросил Ульфила.

Евномий криво улыбнулся.

— Ты ведь знаешь ответ.

В молчании дошли они до дворца. Не желая расставаться в ссоре, Евномий дружески сжал Ульфиле руку и взял с него слово, что будет отвечать на его письма.

Ульфила обещал; на том расстались.
* * *

Пасха в этом году поздняя, уже и яблони отцвели. Меркурин, Константинополем точно пришибленный, до сих пор с мутными глазами ходит — великим городом бредит. Ульфила это, конечно, примечал (сам таким из Антиохии вернулся) и гонял парня больше обычного, чтобы мысли глупые в голове долго не держались. Всему придет время, так он считал; настанет час и для Константинополя, а сейчас иди-ка, дружок, помоги Силене с мужиками — обещали к Пасхе в церкви полы перестелить, чтобы епископу во время службы не думать о том, на какую половицу ступать, а какую обходить с осторожностью (древесина лиственная сгнила на удивление скоро). Силена, счастливый человек, бревна таскал, и сложности бытия его совершенно не заботили.

Но вот и ремонт в церкви закончен, и весеннее тепло проливается на землю. Запасы, на нынешнюю