Молот Ведьм

Я отступил вглубь комнаты и жестом пригласил её внутрь. Когда она вошла, я тихо закрыл дверь и предложил ей сесть на софу. Она была действительно красивой, а багряное платье лишь добавляло блеска её красоте. Что ж, багрянец несомненно станет чересчур модным в Биаррице, насколько я знал своих братьев-инквизиторов. И всему виной алчность и жажда впечатлений этой женщины, которая считала, что талант, красота и слава возвышают её над обычными смертными. Впрочем, может так и было? С другой стороны, если бы она проявила к приговорённому милосердие, возможно мы бы ещё не скоро разобрались, что в Биаррице действует последовательница тёмного искусства. Да-да, Господь Всемогущий имеет такую силу, которая позволяет перековать зло в добро, и даже самое скверное существо может послужить Его целям.

— Кто знает? — ответил я. — Может не нацеливалась на тебя.

— Налей вина, пожалуйста, — оборвала она меня. — Мы оба хорошо знаем, как было.

Я взял узкий хрустальный бокал и наполнил его напитком. Подал ей. Она попробовала и улыбнулась.

— Люблю сладкие вина, — сказала. — А ты? — Я пил так много отвратительных напитков, что не смею критиковать те, что родом из подвалов вельможных господ, — ответил я.

— Может больше понравится из моих губ? Я склонился над ней. Губы у неё были мягкими и влажными, а её волосы пахли тяжёлыми духами, будто она окуталась дымом восточных воскурений. Я почувствовал её ладони на затылке. Она притянула меня к себе, и мы оба упали на софу. Я крепко её обнял, и, целуя, потянулся к её груди. Она задержала мою руку. — Только не разочаруйся, Мордимер, — прошептала она мне прямо в губы. — То, что ты видел, это такие маленькие женские штучки. Притворство.

— Знаю, — сказал я. — Но какое это имеет значение при твоей необыкновенной красоте? Я целовал её в губы и шею, забрёл губами на декольте и одновременно расшнуровал платье и корсет. Она тяжело дышала, ногти левой руки вонзила мне в загривок, а правой рукой орудовала у пряжки ремня. В конце концов, я содрал с неё платье. Я теперь совсем не удивлялся, что она подкладывает лиф, поскольку её грудь состояла лишь из розовых, набухших сосков.

— Дорогая, — сказал я, вставая. — Извини меня, но я не могу…

— Что такое? Как не можешь? Мордимер, ведь я чувствую, что ты очень, просто очень можешь, — засмеялась она и приподнялась, чтобы притянуть меня обратно на софу.

— Твои груди, малышка, — я покрутил головой. — Ты права, что подкладываешь корсет, так как мужчины любят богатые формы. А когда я с тобой обнажённой, то чувствую себя, будто ощупываю молодого парня. И меня тошнит от одной мысли.

Она смотрела с минуту, как бы не понимая, что я ей говорю, но потом поняла, и румянец выступил на её лице и декольте. Она скривилась, и её лицо застыло в маске, образованной чистой ненавистью.

— Я тебе этого не забуду, — прошипела она и так резко натянула платье на плечи, что рукав разорвался с громким треском. — Ты, ты… — она не могла найти слов.

— Иди уже. — Я махнул рукой и скривился, услышав грохот закрываемой двери. Из-за портьеры показался Педро Златоустый. Радостно мне улыбнулся.

— Прекрасная сцена, магистр Мордимер. Но просветите меня, будьте добры, зачем вы это сделали? Ведь вы знаете, моё уважение к вам так велико, что я и так бы написал всё, что только пожелаете…

— Педро, — оборвал я его. — Ты поэт. Мастер. И должен знать, что ложь рано или поздно выходит наружу. Разве не забавно, что простой инквизитор отверг нежности величайшей певицы мира, поскольку у неё оказались дрянные сиськи. Ты видел это своими глазами и засвидетельствуешь это своим талантом и своей честью…

— Величайшей? — Педро скривился. — Ручаюсь вам, магистр, что скоро люди будут помнить не о её пении, а о том, как её из кровати выкинул инквизитор. Также ручаюсь вам, что Риту Златовласку будут называть, на мой вкус, слишком во многих местах Ритой Падлосиськой.

— Уважаю артистическую свободу, — сказал я вздыхая. — И буду последним, кто посмел бы сдерживать творческую изобретательность великого поэта.

Мрачный круг

Относительно чужих поступайте мудро, используя полезно каждую минуту. Разговор ваш всегда приятен, пусть всегда будет приправлен солью, так, чтобы вы всегда знали, как каждому отвечать следует.

(Св. Павел, Письмо Колоссянам)

— Дай Бог здоровья, — церемонно произнёс канцелярист, когда я чихнул.

Я поблагодарил его кивком головы, хотя был уверен, что у Бога есть более важные дела, чем думы относительно здоровья Мордимера Маддердина. Всё-таки я был лишь одним из тысячи шестерёнок могучей машины, нашей Святой и Единственной Церкви, и у меня не было самолюбия, чтобы стать кем-то большим. Недаром Писание гласило, что таким как я, тихим и смиренного сердца, будет принадлежать Царствие Небесное.

— Вот рапорты, магистр. — Канцелярист протянул мне стопку ровно сложенных листов. — Я позволил себе отсортировать их по датам.

— Спасибо. — Я взял документы из его рук и вздохнул, поскольку предвещалось, что вечер проведу за действительно скучным занятием.

— Прошу расписаться в получении, будьте добра.

Я склонился над столом и взял перо в руку. Поставил размашистую подпись, и вторая «М» у меня размазалась кляксой.

— Ничего, ничего, поправлю, — забормотал канцелярист, потянувшись за промокашкой и песком.

Я оставил его за таким интересным занятием и с документами подмышкой отбыл из канцелярии. Выходя, я ещё бросил один взгляд на ровные ряды столов. Мужчины, склонившиеся над книгами и документами, были почти на одно лицо. Будто и замечал разницу — вот, один полный, с веночком волос вокруг головы, другой седой, третий худой, лысый, но, несмотря на это, создавали одинаково угнетающее впечатление. Может из-за чёрных одеяний, в которые были все одеты? Может из-за лишённых блеска глаз, что помутнели от многолетнего корпения над документами? Может из-за нездоровой бледности кожи или пальцев и кистей, испятнанных тушью? Я пожал плечами. В конце концов, Бог каждому выбирает такую судьбу, в которой тот лучше всего послужит Его планам.

Я закрыл за собой двери, но тут же в коридоре на меня налетел один из новых заместителей секретаря епископа, молодой человек с бегающим взглядом.

— Инквизитор, — выдохнул он. — Его Преосвященство просит…

Я лишь поднял брови, но ничего не сказал. Не думал, что его Преосвященство Герсард — епископ Хез-хезрона — почтит меня сегодня аудиенцией, тем более, что порученное мне задание было ясным и простым.

— Как здоровье Его Преосвященства? — спросил я осторожно.

Замсекретаря окинул меня беглым взглядом и лишь покрутил головой, скривив лицо в недвусмысленной гримасе. «Охо-хо, — подумал я, — нехорошо». Преосвященство епископ испытывал, к сожалению, продолжительные приступы подагры, и при этом любил выпить. Напиток временами приводил его в хорошее настроение, а временами нет. По лицу заместителя секретаря я понял, что сегодня, похоже, было «временами нет».

И действительно, когда я вошёл в кабинет Герсарда, сразу понял, что у епископа неудачный день. Он стоял у окна, насупленный будто грозовая туча. Я видел его с боку, но сложно было не заметить, что его левая кисть обвязана бинтом, а на щеках нездоровые, красные пятна.

— Льёт, — рявкнул он злым тоном.

Я вздохнул сочувственно, ибо знал, что когда дождит, приступы подагры значительно усиливаются. Хотя я думал, что Герсард очень любит весь этот цирк и суматоху вокруг собственной особы, но я также не сомневался, что он на самом деле болеет. Правда, я знал как его вылечить. Через месяц, проведённый в каменоломне или на лесоповале, все недуги нашего епископа улетучились бы как овечки при виде волка. Понятно, что я никогда не осмелился бы пошутить подобным образом при ком-либо с окружения Его Преосвященства, и даже между братьев-инквизиторов мы редко позволяли себе подобные шутки.

— А ты почему так вздыхаешь? — Он повернулся ко мне.