Молот Ведьм

Шульмастер слушал с неподвижным лицом.

— После этой столь приятной прогулки и расспросов других жителей приезжий сориентировался, что ключарь не показал ему только одну-единственную улицу. Улицу, на которой жила его кузина. В доме которой, после интенсивных поисков, нашли что? Золотую дароносицу из церкви. Ворам отрубили святотатственные кисти рук и повесили их на городской заставе, так что всё закончилось счастливо. Вы знаете, для чего я это всё говорю, правда? Когда я спрашивал об известных докторах, надо было сообщить имя Гвидиуша Паллака, который так часто навещал ваш дом… А вы назвали всех, но только не его. Да-ааа, а я между тем мило посудачил со старым господином…

Сейчас уже пальцы купца явно задрожали, а по лицу пробежала гримаса страха.

— Кому вы оставите состояние? — вежливо спросил я. — Принимая, разумеется, что инквизиторский суд окажется настолько милосердным, что его не конфискует? Дочке, ведь, нет, по очевидной причине…

Я знал, что в молодости Шульмастер был лесорубом. Всё-таки, у него были здоровенные плечища, а кулаки как буханки хлеба (знаю, что преувеличиваю, но ведь фраза «кулаки как большие булки» звучит слишком смешно). Однако неужели он думал, что стареющий купец может представлять угрозу выученному инквизитору? Прежде чем он смог броситься на меня, я схватил лежащий за моей спиной нож для резки хлеба и прибил кисть его левой руки к столу. Он крикнул и схватил ручку ножа правой рукой, но тогда я ударил его кулаком в основание носа. Его зрачки закатились внутрь черепа, и он свалился на пол. Остриё ножа разодрало ему кисть, так что она была разрезана пополам между указательным и средним пальцами. Я подошёл, несколькими пинками перевернул его на живот и связал ему руки за спиной.

Я не думал, что кто-то слышал крик и грохот падающего тела, ибо насколько я заметил, прислуги поблизости не было, когда входил в его покои. Я знал, что после удара в основание носа он не скоро придёт в себя, но на всякий случай собрал кучу тряпок и засунул ему в рот, крепко потом привязав этот импровизированный кляп. Я лишь надеялся, что у него нет насморка, и он может дышать носом, поскольку искренне желал, чтобы он смог принять участие в процессе. Не говоря уже о том, что если бы он задохнулся, я сам бы себя отругал за вопиющий недостаток профессионализма.

Я раздумывал, имела ли шанс на удачу затея Шульмастера. Несомненно, если бы речь шла о городской или Разбойной страже. Они бы живо понеслись галопом за горничной Каей, которая уже несомненно наблюдала за угрями со дна. Мне же приходилось искать другие решения, несмотря на то, что купец был достаточно смекалистым, чтобы не выгораживать себя в моих глазах. Он ведь явно подводил к тому, что это его горничная могла навести чары и отомстить за несправедливую смерть любовника. Но, между нами говоря, ему немногое грозило за то, что кто-то из его домочадцев занимался тёмным искусством. Инквизиция много лет уже не была слишком радикальной в работе как раньше, и не думаю, чтобы Шульмастеру грозило что-то большее, чем церковное покаяние за то, что бездействием допустил настолько недостойные действия в собственном доме. Сейчас меня ожидала лишь прогулка в спальню болезненной дочки Шульмастера. Я знал, что за болезнь её мучает и собирался помочь ей решительно и окончательно победить этот недуг.

На моём пути стоял не кто иной, как борец Финнеас. Он бдел у двери в спальню и как только услышал шаги, встал готовый к схватке. На этот раз он не был полуобнажённым и намазанным маслом, а одетым в простой, рабочий кафтан. На кулаках были кожаные ленты, ощетинившиеся железными шипами. Он мерзко улыбнулся, и его идущий от уха до рта шрам передвинулся.

— И что, красавчик? — спросил я. — Собираешься меня остановить? Он улыбнулся ещё шире, но ничего не сказал.

— Я милосердный человек, — произнёс я. — Люблю совершать добрые поступки. И поэтому дам тебе спокойно уйти, хотя ты совершил ошибку и проявил легкомыслие, вставая на моём пути.

По-прежнему без слов он сделал шаг в мою сторону. Что же, я счёл, что он не заинтересовался предложением, поэтому бросил в него ножом, спрятанным в рукаве мантии. Он с грохотом свалился на пол. И с глупым выражением лица. И с открытым ртом, откуда тянулась струйка крови. Я подошёл, выдернул из его шеи остриё, а потом вытер его о собственный кафтан борца. Я любил этот нож, он был по руке, хорошо сбалансирован, и я не собирался с ним расставаться. Финнеас всё ещё жил, но тщетно пытался вздохнуть, смотря на меня вытаращенными глазами, а пальцами скребя доски пола. Я знал, что он уже готовится к переходу на ту сторону, поэтому оставил его в покое и нажал ручку двери, ведущей в спальню дочки Шульмастера. Мне не было нужды убивать Финнеаса. Я мог его оглушить или ранить. Но, во-первых, не люблю оставлять за спиной людей, которые могут прийти в себя и появиться в самый неожиданный момент. Тем более, что я отдавал себе отчёт, что вскоре стану безоружным, будто новорождённый котёнок. Во-вторых, я лояльно и великодушно предостерёг Финнеаса, давая ему шанс уйти, но он предпочёл начать потасовку. И, наконец, в-третьих, я не забыл, что из-за него проиграл сто крон в пари со Шпрингером. Может здесь и не совсем вина самого борца, но я не мог избавиться от чувства в некотором роде инстинктивной, хотя несомненно достойной сожаления, неприязни. Я вошёл в маленькую комнатку, в которой на кровати лежала шестнадцатилетняя на вид девушка с худощавым личиком и жидкими волосами. Я сел на стул напротив и присмотрелся к её бледному, осунувшемуся лицу. Жёлтые волосы слиплись в сосульки, а скуловые кости, казалось, пробьют пергаментную кожу. Хрупкие ладони лежали на постели будто крылья мёртвой птицы. Каждый человек, даже спящий самым крепким и самым спокойным сном, совершает какие-то жесты или движения. Временами у него дрогнет веко, задрожат губы, он чмокнет или оближет губы, глубже вздохнёт, пошевелит пальцами. Тем временем девушка выглядела мёртвой. Однако без всякого сомнения мёртвой не была. Я приставил к её губам полированный, серебряный кубок и увидел, что поверхность металла запотела. Она жила и дышала, хотя это дыхание было едва заметным.

— Ну что ж, малышка, — сказал я больше себе, чем ей. — Ты в дороге, а я сделаю всё, чтобы ты никогда с неё не вернулась.

Конечно, вот она лежала передо мной совершенно беззащитной, и я мог убить её тело, сжечь его, как-нибудь уничтожить. Но это было бы неправильным решением. Странствующий дух младшей Шульмастеровой тотчас бы сориентировался, что тело, в которое ему возвращаться, оказалось в опасности. Скорее всего, он бы не успел вернуться и его защитить, но мог бы проникнуть в другого человека. В кого-то слабого, больного или пьяного. В кого-то неготового сопротивляться. И завладел бы этим телом, уничтожая душу жертвы. Я не мог этого допустить. Было только одно-единственное спасение. Возвращающийся дух девушки не должен попасть в её тело. Тогда он будет блуждать, искать, всё больше ослабевая и сильнее отчаиваясь, пока не ослабнет и не исчезнет где-то в мрачной пустоте, возможно становясь кормом для других, более могущественных созданий. В любом случае, он никогда не решиться завладеть кем-то другим, пока у него будет пусть самая слабая надежда найти собственное тело. Сам метод борьбы с так называемыми «странствующими ведьмами» был известен издавна. Но применяли его неохотно. Обычно инквизиторы предпочитали уничтожать тело ведьмы, рассчитывая, что у неё будут проблемы с овладением кем-то, или же это овладение принесёт ей проблемы. Конечно, дух мог попробовать напасть на инквизитора, но мы знали способ защиты от «ведьминой метки», поэтому не боялись его. Однако сложно было не заметить, что такое решение было несколько половинчатым. Уничтожение внешней оболочки не уничтожало самого зла, которое таилось в душе, а не в теле. Поэтому я решил выбрать более трудный путь. И что там говорить, любезные мои, значительно более болезненный для вашего покорного слуги.

Я отодвинул стул и стал на колени на пол, прямо возле кровати. Сложил руки для молитвы и глубоко вздохнул. — Отче наш, — начал я, — сущий на небесах! Да святится имя Твое; да приидет Царствие Твое; да будет воля Твоя как на небе, так и на земле. Я закрыл глаза и мало-помалу чувствовал, что на меня нисходит Сила. Несмотря на зажмуренные, аж до боли, веки, я начинал видеть. Стены комнаты светились обжигающим багрянцем. Этот багрянец выползал также из меня и окутывал тело девушки огненным саваном. — Хлеб наш насущный дай нам на сей день; и дай нам также силы, дабы не прощали мы должникам нашим. Я уже не видел лежащего на кровати белого, девичьего тела. В брызгах багрянца, как сквозь туман, я различал извивающийся мрачный силуэт. Вся картинка мигала, тряслась и изменялась, но я знал, что должен выдержать. Помимо всего, как обычно появилась сестра молитвы — боль. Как обычно он пришла в самый неожиданный момент. Как обычно тогда, когда у меня зарождалась надежда, что на этот раз боль меня минует. Как обычно она вошла в меня, будто галера с поднятыми багряными парусами. Была такой сильной, что у меня едва не остановилось дыхание, и я чуть не прервал молиться. Казалось, она достигала до каждого закутка моего тела, разрывая их в клочки. Тошнота ударяла волнами, приносимыми выбросами боли. — И позволь нам дать отпор искушению, а зло пусть пресмыкается в прахе у ног наших. Аминь. — простонал я. Боль уже не била волнами. Она не прекращалась и усиливалась. Каждую минуту мне казалось, что ужаснее быть не может, но она — вопреки всем надеждам — становилась ещё огромнее. Кровать, на которой лежала девушка, была окружена огненнокрасным свечением. Но рядом, надо мной и вокруг меня, появились странные фигуры. Я старался не концентрировать на них взгляда. Я хорошо знал, что если всмотрюсь в какой-нибудь элемент, фрагмент этой реальности-нереальности, то чем сильнее буду пытаться его разглядеть, тем быстрее она расплывётся и исчезнет. Образы проплывали сквозь меня, а я продолжал молиться и временами видел себя самого, будто наблюдал сверху тёмную, коленопреклонённую фигуру, пульсирующую багрянцем боли.