Ульфила

для того ли, чтобы он Ульфилу в гроб вогнал!

Фритила этому Меркурин Авксентию одним ударом кулака шею переломить мог; просто Ульфилу расстраивать не хотел: знал, что привязан старик к драчливому и вздорному епископу Доростольскому. Фритила поступки ульфилины не то что судить — обсуждать не смел, ибо любил его слепо, не рассуждая.

Авксентий Фритилу распекал, пока из соседней комнаты, из-за занавеса, глуховатый голос Ульфилы не донесся:

— Меркурин.

Меркурин Авксентий Фритилу оставил и к Ульфиле вошел.

Остолбенел.

Впервые увидел то, что прежде замечать отказывался: Ульфила действительно умирал. Лежал в постели, точно в гробу, кожа на скулах натянулась, рот ввалился. Смерть еще не завладела им, но уже изменила это лицо, с детства любимое.

И испугался Меркурин Авксентий.

После нежелание свое замечать эту близость смерти приписывал большой любви, какую к Ульфиле испытывал; на самом же деле проистекало все от детского себялюбия — боялся Меркурин без Ульфилы остаться.

Смотрел Ульфила на него, будто из далекого прошлого. Из того дня, когда из готского села в Македоновку дохлая корова приплыла. Сравнивал, прощался. Был тогда вороватый мальчишка, ни на что не годный; стал муж благообразный и красивый — и обличием внешним, и внутренним светом.

Хотел было спросить Авксентий, зачем лис-Фритигерн приходил. Но не посмел.

Ульфила на столик махнул, где дощечки восковые лежали.

— Возьми.

О, как понимал сейчас Евсевия! Не уйти без наследника на земле, среди людей, — вот первая забота. Прочие же — боль в груди, слабеющие руки, угасающая воля влачить на себе это измученное тело, эту бренную помеху, истинный гроб для огромной, крылатой, на волю рвущейся души, — эти заботы как будто и не гнетут его вовсе.

Авксентий в ногах постели стоит, дощечки в руках прыгают. Хотел бы Ульфила утешить его, но не мог. Никогда не умел людям слезы вытирать. А сейчас еще и некогда ему было.

«Не плачь» — хотел бы сказать Меркурину, а вместо того велел:

— Пиши.

Будто ребенку, которого грамоте обучал.

И начал было:

— Ik, Wulfila, gudja jah…

После рукой махнул. И снова начал, по-латыни, чтобы слова его в Империи ромейской всем внятны остались:

— Ego Ulphila episkopus et confessor semper sic credidi…

…Я, Ульфила, епископ и исповедник, всегда веровал так…

И продиктовал символ веры своей, чтобы сомнений не оставалось, ни сейчас, ни потом: Ульфила-гот веровал так.

Все остальное может порасти травой забвения, но только не это, ибо вот единственное из всего земного наследия, о чем не следует строить ни догадок, ни предположений.

И еще велел написать Ульфила, что завещает народу своему и князю Фритигерну, которого благословил, мир и любовь. Но места на табличке больше не было, и Меркурин хотел после записать слова эти; после же забыл…

«Не к такой ли кончине следует стремиться? — писал Меркурин Палладию (Амвросию, Амвросию, Амвросию!) — Но чтобы умереть, как умер епископ Ульфила, надлежит прожить такую жизнь, какую прожил он…»

Глава