Герои

– Мы сбежим. Мы должны. У нас получится. Вот увидишь.

Ализ кивнула, на губах обозначилась робкая, с проблеском надежды улыбка. Финри деловито глянула на ее запястья, вцепилась сломанными ногтями в узлы, зажав от усердия зубами кончик языка. Затекшие пальцы распутывали веревки…

– Откуда он знает, что они у меня?

Финри сковал холод. Точнее, мороз. Вопрос на языке северян и тяжелые шаги, все ближе. Чувствовалось, как рядом в полутьме тоже застыла, затаив дыхание, Ализ.

– Очевидно, у него свои способы.

– Пускай его способы канут в черноте темного мира, мне до них нет дела.

Голос великана – мягкий, тягучий, но определенно с призвуком гнева.

– Женщины принадлежат мне.

– Он хочет всего одну.

Второй голос звучал так, будто в горло насыпали песка, эдаким скрежещущим шепотом.

– И которую?

– Ту, что с коричневыми волосами.

В ответ сердито фыркнули.

– Нет. Я замыслил, что она принесет мне детей.

Глаза у Финри невольно округлились, дыхание перехватило. Это что, речь идет о… ней? Закусив губу, она взялась за путы Ализ с удвоенной силой.

– И сколько же тебе надо детей? – шелестел шепот.

– Сколько захочу, столько и надо. И детей благовоспитанных. По образу и подобию Союза.

– Чего?

– Ты слышал. Цы-ве-ле-зованных, – не без труда выговорил сложное слово великан.

– Которые едят вилкой и все такое? Был я в Стирии, был в Союзе. Цы-ве… – как ты ее там назвал – далеко не все, что требуется в этой жизни, поверь мне.

Пауза.

– А правда, что у них там есть дырки, куда срешь, а говно из-под тебя само уносится?

– Ну и что? Говно, оно и есть говно. И если уносится, то все равно куда-нибудь приплывает.

– Хочу цывелезацию. И детей цывелезованных хочу.

– Ну так пользуй ту, с желтыми волосами.

– Мне она не так радует глаз. И она трусиха. Только и делает, что плачет. А та, с коричневыми волосами, убила моего человека. В ней есть кость. Храбрость дети получают от матери. Зачем мне дети-трусы?

Шепот сделался тише, ушел за пределы слышимости. Финри, кляня все и вся, вцепилась в путы не только ногтями, но и зубами.

– Что они там говорят? – донесся шепот Ализ, прерывистый от страха.

– Нифево, – вгрызаясь в веревки, отозвалась Финри. – Нифево таково.

– Мы с Черным Доу скрепили союз кровью, – снова прорезался голос великана.

– Скрепить-то скрепили. Тут сомнения нет. Но учти, у него цепь верховного вождя.

– На его цепь я клал три кучи. Стук Врасплох хозяевами считает только небо и землю. А Черный Доу мне не указ.

– Так он и не указывает, а всего лишь учтиво просит. Можешь отказать. Я ему передам. А там посмотрим.

Пауза. Финри дернула зубами веревку, и проклятый узел начал наконец поддаваться. Дверь со стуком распахнулась, и женщины, щурясь, застыли в ярком свете. В проеме стоял какой-то верзила. Постепенно стало видно, что один глаз у него странно блестит. Вот верзила шагнул под притолоку, и Финри поняла, что глаз этот отлит из металла и вставлен в здоровенный шрам не то от раны, не то от ожога. Столь чудовищной образины Финри в жизни не видывала. Ализ лишь слабо ахнула, боясь даже завопить.

– Она, эта твоя женщина, успела развязаться, – прошелестел верзила через плечо.

– Вот видишь. Я же говорил, в ней есть кость, – послышался голос великана. – Передай Черному Доу, что за это будет назначена цена. Цена за женщину и отдельная за уязвление чувств.

– Передам, передам.

Верзила приблизился, на ходу снимая что-то с пояса – судя по отблеску в сумраке, нож. Увидела это и Ализ и, всхлипнув, пугливо стиснула ладонь Финри; та ответила ей тем же. Что делать, на ум не приходило. Одноглазый опустился перед ними на корточки, сложив на коленях руки и лениво поигрывая ножичком. Взгляд Финри метнулся с блестящего острия на блестящий глаз – неизвестно, что внушало больший ужас, первое или второе.

– Всему есть цена, верно? – прошептал он.

Молниеносным движением ножик рассек путы на лодыжках. Вторым движением верзила выхватил из-за спины парусиновую суму, и голова Финри внезапно очутилась в пропахшей гнилым луком темноте. Финри поволокли прочь, вырвав у нее из руки квелую ладонь Ализ.

– Ты куда? – беспомощно пискнула та. – А как же я? А как…

Слышно было, как сзади стукнула дверь.

Мост

Пожалуй, «со всей наивозможной» следовало вычеркнуть, и лучше вообще переписать письмо, но нет времени. Он отбросил перо, сложил бумагу, не позаботясь ее промокнуть, и сунул за нагрудник.

«Возможно, этот листок отыщут на моем загаженном всякой дрянью трупе. Скажем, с драматично окровавленным уголком. Последнее письмо. Зачем, и кому? Семье, зазнобе? Друзьям? Нет, никого из перечисленных у этого печального болвана нет. Вместо них оно адресовано королю! И вот оно вносится на бархатной подушечке в тронную залу его величества, чтобы вызвать, быть может, запоздалый укол сожаления. Ах, бедный Горст, как недостойно его использовали! Как несправедливо лишили должности! Увы, кровь его оросила чужие поля, вдали от света и тепла моей благосклонности! Так, а что у нас на завтрак?»

На Старом мосту достигал критического момента третий по счету натиск. Узкий двойной пролет представлял собой сплошную шевелящуюся массу, а сзади вяло перетаптывались ряды солдат, ожидая очереди вступить в схватку, сменив раненых, истощенных и тех, кто так или иначе отползал в противоположном направлении. Решимость людей Миттерика колебалась. Это читалось на бледных лицах офицеров, слышалось в их взвинченных голосах, в стенаниях раненых. Успех и поражение качались на острие ножа.

– Где этот чертов Валлимир?! – орал Миттерик всем и одновременно никому. – Подлый трус, уволю с позором к чертям собачьим! Сам, разрази меня гром, поведу солдат в бой! Куда девался этот олух Фелнигг? Где… что… кто…

Слова генерала тонули в общем гвалте. Горст спускался к реке, а настроение у него с каждым шагом поднималось, как будто с плеч по кускам падало свинцово-тяжелое бремя.

Мимо проковылял раненый, опираясь на товарища, к глазу он прижимал окровавленную тряпицу. Кого-то в следующем году недосчитаются на состязаниях лучников. Еще одного протащили на носилках, он исходил жалобным криком, обрубок ноги был туго перевязан промокшей от крови холстиной. Отгулял, приятель, свое в парке. Горст весело скалился на раненых, стонущих по обочинам грязного тракта, бойко им салютуя. «Не повезло, товарищи мои! Жизнь – лярва, правда?»

Он прошел через скопление людей, пробрался через более плотную толпу, протиснулся через многорукую толчею. Волнение вокруг нарастало. Люди теснились, пихались локтями, выкрикивали бессмысленные ругательства. Опасно колыхались всевозможные клинки и острия. Иногда сверху шлепались шальные стрелы, уже не градом, а как-то стеснительно, по одной да по две. «Подарочки от наших друзей с той стороны. Нет, в самом деле, не надо бы». Грязная тропа под ногами Горста выровнялась, потом пошла на подъем, сменилась старыми каменными плитами. Отсюда виднелась река, замшелый парапет моста. Из общего гвалта начал выделяться металлический лязг битвы, берущий за сердце, как голос любимой средь шумной комнаты. Как дымок от трубки с опием, что трогает ноздри морфиниста. «У всех свои порочные слабости. Своя мелкая одержимость. Питьем, женщинами, карточной игрой. А у меня – вот эта».