Герои

– Сам заткнись, дырка от задницы! – рявкнул Крестоног, да так злобно, будто вот-вот набросится. – Вечер-то, может, и за ними, но с утра здесь будет Союз. Солдат там больше, чем муравьев в муравейнике. А с ними Ищейка, а с Ищейкой знаешь кто?

Он осклабился, показав гнилые зубы, вытаращил глаза и выдал:

– Сам Девятипалый!

Беку кровь бросилась в лицо, сделалось душно. Девятипалый, Девять Смертей… Тот, кто убил отца. Убил на поединке отцовским же мечом, который вот он, в ножнах у пояса.

– Вранье! – пискнул Брейт, а у самого, видать, душа ушла в пятки, хотя при ребятах было оружие, а узники сидели связанные. – Черный Доу Девятипалого давно сразил, много лет назад!

Крестоног, все так же щерясь, не замедлил ответить:

– А вот мы завтра увидим, недоносок. Мы…

– Да плюнь ты на него, – сказал Брейту Бек.

– Ишь ты, плюнь! А самого-то как звать?

Бек подошел и пнул Крестонога прямо по ребрам.

– А вот так!

И припечатал еще раз так, что мерзавец аж согнулся и запал злости из него улетучился.

– Так меня звать! Так, драть твою лети! Расслышал, или повторить?

– Ничего, что отвлекаю?

– Чего? – рыкнул Бек, оборачиваясь со сжатыми кулаками.

За спиной стоял кто-то здоровенный, выше Бека чуть не на голову, на плечах меховая накидка в бисеринах дождя. А сбоку на лице жутчайшего вида шрамище. И вместо глаза – тусклая оловяшка.

– Сам Хлад, – завороженно шепнули снизу.

Бек тоже слышал эти истории. Все их слышали. Говорят, Хлад выполнял у Черного Доу поручения, слишком черные для него самого. А еще, что он сражался и у Черного колодца, и за Кумнур, и за Дунбрек, и в Высокогорье, рядом и с легендарным Руддой Тридуба, и с Ищейкой. И с Девятипалым. Говорят, он хаживал на юг за моря и обучился там колдовству. И что глаз у него из чистого серебра, и будто бы он по доброй воле обменял его у какой-то ведьмы на свой живой, и через него теперь может видеть, о чем человек думает.

– Я от Черного Доу.

– Эйе, – прошептал Бек; волосы у него встали дыбом.

– Надо одного из этих забрать. Офицера Союза.

– Вот этого, наверно.

Кольвинг ногой ткнул южанина с разорванным рукавом; тот лишь хрюкнул.

– А, так это не кто иной, как пес Черного Доу! – ожил Крестоног, щерясь окровавленными зубами; новые пятна проступили и сквозь повязку. – Чего ж не лаешь-то, а, собака?

Лаешь, собака! Бек ушам не мог поверить, как и все остальные. Наверное, рана в животе означала скорую смерть, и пленный обезумел.

– Хм.

Хлад поддернул штаны, чтоб удобней было опуститься на корточки, и присел, утонув башмаками в грязи. В руке у него очутился нож – небольшой, с палец, огнисто поблескивающий.

– Так ты меня, выходит, знаешь?

– Знаю, псина. А собак я, драть их лети, не боюсь.

Хлад приподнял бровь над целым глазом; металлический оставался неподвижен.

– А ты, я вижу, герой.

И воткнул нож Крестоногу в икру, без усилия, как Бек мог бы ткнуть пальцем соседа при побудке. Нож гладко вошел и вышел, а Крестоног засипел и заизвивался.

– Стало быть, я пес Черного Доу?

Хлад ткнул его в другую ногу, на этот раз глубже и в бедро.

– Это правда: вишь, какой сранью приходится заниматься.

Он ткнул узника снова, примерно в то же место.

– Собака-то, видишь, ножа держать не умеет. А вот я могу.

Ни в голосе его, ни в выражении лица не было злобы, одна брезгливая скука.

– Так что чем могу.

А сам тык, тык.

– Ы! Ы! – надсадно вскрикивал, извиваясь, Крестоног. – Эх, если б у меня был клинок…

– Если? – Хлад сплюнул. – И что тогда?

Он ткнул Крестонога в бок, где повязка.

– Нет его у тебя, на том и прижмись.

Крестоног изогнулся, получил от Хлада тычок в спину.

– А у меня вот есть. Не веришь, глянь.

Тык, тык, тык.

– Смотри-смотри, герой.

И в ноги его сзади, и в задницу, только кровь темными кругами проступала сквозь тряпье. Крестоног тонко выл и вздрагивал, а Хлад, отдуваясь, вытер нож о рукав офицера Союза, измазав золотую тесьму красным.

– Ну ладно, – подняв офицера на ноги, ножик Хлад аккуратно упрятал куда-то за пояс, – этого я забираю.

– А с этим что делать? – голос у Бека прозвучал хило, тоненько.

Он указывал на Крестонога, который постанывал в грязи, в лоснящихся черным лохмотьях.

Хлад покосился на Бека, взглядом пронизывая как будто насквозь – не зря говорят, что он читает мысли.

– Да ничего, – отворачиваясь, одноглазый равнодушно пожал плечами. – Еще силы на него расходовать. Пускай истекает.

Тактики

Долина расстилалась внизу галактикой помаргивающих точек оранжевого света. Факелы и костры по обе стороны противостояния смазывались, когда по холму с новой силой проходила завеса дождя. Одно скопление огней было, судя по всему, селом Адвейн, другое холмом, именуемым здесь Героями, третье городком Осрунг.

Своей ставкой Мид сделал брошенный постоялый двор к югу от городка, велев передовому полку окопаться на расстоянии полета стрелы от штабного забора. Вместе с полком разместился и Гарод, бесстрашно выкрикивая в темноте какие-то приказы. Добрая половина дивизии все еще подтягивалась по дороге, которая утром представляла собой пыльный тракт, а теперь обратилась в грязную речку с бурунами. Самые задние не подойдут, наверное, даже к рассвету.

– Я хотел вас поблагодарить, – сказал полковник Бринт, со шляпы которого падали дождевые капли.

– Меня? – удивилась Финри, с виду сама невинность. – Это еще за что?

– За то, что эти дни приглядываете за Ализ. Я знаю, она не сказать чтобы светская львица.

– Мне это совсем не в тягость, – слукавила Финри. – Если на то пошло, и вы с Гаром на короткой ноге.

Легкий намек: дескать, смотри, чтоб непременно так было и впредь.

– Гар из тех, кто легко к себе располагает.

– Да неужто?

Они проехали мимо заграждения, где, укутавшись в промокшие плащи, маячили четверо солдат Союза; кончики копий поблескивали в свете фонарей офицеров Мида. Неподалеку развьючивали лошадей, снимая попорченное дождем снаряжение. Разворачивали и ставили палатки, как живые, хлещущие в лица мокрыми складками парусины. Под протекающим навесом ежилась очередь с разнокалиберными емкостями – кто с кружкой, кто с мешком, кто еще с чем: там возле бочек и ларей раздавали провиант.

– А хлеба что, нет? – недовольно спрашивал кто-то.

– Устав гласит: хлеб гоже заменять мукою, – отвечал каптенармус, с хмурой сосредоточенностью отмеряя на весах ничтожное ее количество.

– Так это смотря кому гоже. А печь его на чем?

– Сунь себе в задницу да перни: жар и появится. Я вот… Ой, простите великодушно, госпожа, – спохватился при виде Финри каптенармус, торопливо стягивая головной убор, как будто голод однополчан был для него менее предосудителен, чем слово «задница», способное уязвить нежные чувства светской дамы.

То, что на первый взгляд представлялось бугром на крутом склоне, оказалось старинным строением, затянутым плющом, нечто среднее между флигелем и амбаром, служившим, вероятно, и тем и другим. Мид спешился со всей помпезностью царедворца и пошел во главе свиты, растянувшейся в узком проходе гуськом. Полковника Бринта оставили придерживать очередь, так что Финри удалось проскользнуть в самом начале процессии. В помещении с голыми стропилами пахло сыростью и шерстью; офицеры выстраивались тесным рядком. Над собранием витал дух монарших похорон: каждый тщился выглядеть наиболее чопорно, вместе с тем исподтишка выжидая, не упомянут ли в завещании и его имя. У шершавой стены хмурился генерал Миттерик, оттопыренный большой палец сунув между пуговицами мундира. Он как будто позировал для портрета, причем невыносимо претенциозного. Неподалеку от него бесстрастной глыбой застыл Бремер дан Горст. Финри улыбнулась ему как доброму знакомому, тот в ответ едва кивнул.

Маршал Крой стоял перед большущей картой, ладонью обрисовывая позиции. Финри всегда ощущала теплоту и гордость, когда видела отца за работой. Вот кто истинный образец военачальника. Завидев входящих, Крой подошел пожать руку Миду; поймав взгляд дочери, он чуть заметно улыбнулся.