Ненависть

и, замешкалась, загремела ключами. Наконец отперла, бросив на Дэмьена заинтересованный взгляд, которого тот не заметил.

Он вошел, непроизвольно коснувшись ладонью дверного косяка: у него вдруг ослабли ноги.

А вот здесь всё иначе. Облегчение? Разочарование? Нет, досада. Всё иначе. Мебель другая, и стоит совсем не так, как тогда. Его взгляд метнулся к стене, у которой он лежал, оттуда к месту, где стоял комод. Теперь там пусто, натертый до блеска паркет лоснится в бледном сиянии свечей. В комнате чистый воздух, почти стерильный, пустой — должно быть, здесь давно никто не жил, хотя проветривают регулярно. И простыни наверняка свежие.

Заметив, что служанка все еще стоит за его спиной, Дэмьен набросился на нее с внезапной яростью:

— Чего встала?! Пошла вон! — Девушка быстро поклонилась, повернулась, исчезла без единого звука. Дэмьен подошел к кровати, на которую Диз бросила горящую косу… Да нет, это ведь не та кровать. Та превратилась в пепел давным-давно и сейчас погребена под слоем цемента и кирпича, а может, золу вывезли и пустили на удобрение пшеничных полей…

Он вдруг ощутил глубокую, душную усталость. Да, вещи стали пеплом. Люди стали пеплом. Он сам стал пеплом. Но — вот парадокс — ему надо было превратиться в горстку золы, чтобы в нем сверкнула слабая, чуть видная искра.

А всё остальное — пепел.

Он повалился на кровать, ткнулся лицом в шелковую подушку. И через минуту уже спал — крепко и тревожно, словно человек, впервые сумевший сомкнуть глаза после долгой череды бессонных ночей.

Едва рассвело, он покинул это пепелище — на сей раз навсегда.
* * *

— Подвигайся.

Она открыла глаза, подняла руку, другую. Посмотрела на свои кисти так, словно видела их впервые. Прижала сухую ладонь ко лбу. Холодный. Повела плечом, осторожно, опасливо. Рана отозвалась болью — ноющей, тупой, далекой.

Сквозь крошечное зарешеченное окно в комнату с трудом пробивались рассеянные лучи утреннего солнца.

— Ну, я вижу, ты в полном порядке.

Диз перевела глаза на человека, сидящего у ее постели, — худого маленького лекаря со сморщенным добрым лицом, изборожденным глубокими складками морщин. Он как раз заканчивал собирать свой инструментарий, бережно укладывая трубки и щипцы устрашающего вида в деревянный ящичек.

— Да, — отозвалась Диз, с трудом узнав собственный голос. — И что теперь?

— Теперь, — с грустью сказал лекарь, — тебя повесят, дитя.

Она тихо фыркнула, не удержавшись.

— Неужто вам меня жаль, сударь?

— Нет. Не тебя. Труда своего жаль. Но староста хорошо заплатил. Пришлось лечить.

— А так бы не вылечили? — с интересом спросила Диз.

Доброе лицо обратилось к ней, мутные светлые глаза отечески блеснули в полумраке каземата.

— Девочка моя, найди я тебя тогда посреди дороги, бросил бы подыхать.

— Вы же лекарь! Как вы можете так говорить?! — деланно возмутилась Диз.

Лекарь встал, окинул ее ничего не выражающим взглядом.

— Скажу начальнику, что ты здорова, — сказал он. — То есть достаточно здорова, чтобы самостоятельно