Книга магов (антология)

Коломбина отобрала два конверта: серенький, с блестяшками, веселящий — и потешный, розовенький, в полосочку. А что бодрящие? Все уже разобрали? Ладно, хоть повеселимся на сон грядущий… Чего тебе еще, Фугасик? Что ты такими глазами смотришь? Ты Казимира сейчас не касайся, он в размышлениях, понял?

— Кваску бы стаканчик…

— Не поздновато ли?

— Добрый квас полезен для души и тела в любое время суток! — назидательно изрек оторванный ломоть; впрочем, назидательность его была униженно-просительной, что всегда подкупало Коломбину.

— Один стакан, не более, — предупредила она.

— Храни тебя Господь, добрая дива!

— А если пахарь осерчает?

— А ты и ему стаканчик поднеси — оно враз уляжется!

— Уляжется оно, как же, — ворчала Коломбина, тяжелой поступью направляясь на кухню. — И бодрящих опять, не осталось… Кто ж это, интересно знать, падок на бодрящие? Кому это бодрости не хватает, в то время как пахарю сплошные хиханьки достаются? Жулье, бездельники, крадуны…

Казимир по-прежнему стоял посреди мастерской, узрел Фугаса, лишь когда тот помельтешил у него перед глазами, покашлял деликатно, поскрипел половицами. Узрел — и как-то необычно сверкнул глазами.

— Откуда ты свалился, Фугасик?

— Да вот, так сказать, по долгу добровольно принятых на себя обязанностей. Веселящие с потешными принес. А Коломбина — хвать меня, не отпущу, говорит, покуда квасу моего не откушаешь… Нельзя хозяйку обижать, дай ей Бог здоровья. Будь я востребователем — с нее бы начал. С нее и с тебя, Казимир. Какой ты труженик! Ты даже сам не знаешь, как пахари вроде тебя повсеместно ценятся! Это в нашем квартале, чтоб он сгорел, тебя за бесценок пользуют! А в надлежащих местах ты бы давно уже в золоте купался!

— Ничего не могу с собой поделать, — в смущении опустил глаза вечный пахарь. — Только одну работу справлю — тут же за другую цепляюсь… Роздыху не ведаю.

— Статус к тому обязывает! — уважительно поддакнул Фугас. — Я вот оторванным ломтем век свой доживаю, а ты все пашешь, пашешь… Не думай, что я тебе мешать пришел, меня Коломбина на стаканчик позвала. Я даже не напрашивался. Отнекивался — да разве она без угощения отпустит? Крикни ей, чтоб похолоднее зачерпнула! Чтоб до пяток продирало!..

А это, видишь ли, щенок-слушок за мною увязался. Он краску есть не станет, за это не переживай, он просто понюхает. И любит, шельмец, пятки голые лизать! Я ему пяткой в морду двинул, а он давай лизать ее. Щекотно так, язык шершавый, как у кошки…

Когда квас зашипел по глиняным кружкам (было время — Казимир занимался керамикой: сам лепил, сам раскрашивал, глазурью покрывал, обжигал в самодельной муфляжке), — оторванный ломоть Фугас накинулся на свою порцию, как верблюд, сей момент пересекший Сахару. Уж как он чмокал, крякал и хвалил! В оторванных ломтях век коротать — доля незавидная, не всякий даже внимание на тебя обратит, а уж кваску поставить — дождешься от них, будто оторванный ломоть не человек, сбоку-припеку — это да, но чем он остальным уступает? Все мы по большому счету оторваны и позабыты, кто сохнет, кто преет, кто плесенью покрывается. А кто, вот как ты, Казимир, бесплодную целину наобум возделывает. Ты не обижайся, я же правду говорю. Я оторванный ломоть, мне терять нечего, никто тебе всей правды не скажет, только я да еще, быть может, пару дураков найдется. Плесни еще, Коломбина, раз такой задушевный разговор завязался.

— Крантик перекрыли, баста, — сказала Коломбина.

— Ведешь ты себя, как жертва пересортицы, — заметил Фу-гас; впрочем, ни на чем не настаивая, просто к слову пришлось. — Что ж, мне не привыкать, я и всухую постою…

— Нечего тебе тут стоять!

— Пусть постоит, — сказал вдруг Казимир изменившимся голосом, и глаза вечного пахаря вдруг сверкнули, да так, что У Коломбины под сердцем екнуло: она эти сверкания читала безошибочно, как сверкнет — будь готов к очередному сюрпризу. — Я работу новую показать хочу… — нервно забубнил Казимир в пространство. — Необычная работа, даже не подозревал, что умею… не только руками умею! Но какой же это тяжкий труд!.. Но я всякой пашне рад — ибо пахарь!

— Не пугай меня. — Коломбина медленно спустилась на стул, машинально подлила из кувшина в подставленную Фугасом кружку.

— Я оду сочинил!.. — почти простонал вечный пахарь, и Фугас, прильнувший к напитку, бодрящему похлеще известных конвертиков, поперхнулся, а Коломбина страдальчески зажмурилась и голову запрокинула — но легче гвоздь в небеса вколотить и шляпу на него повесить, чем удержать Казимира, когда он в раж поделочный вошел.

На дворе — трава,

На траве — дрова.

На дровах — товар,

То моя герла.

Ты помой ее,

Причеши ее,

Ты прикинь ее —

Будет е-мое.

Как в журнале мод,

Как в кине вчера:

Я — твой оборот,

Ты — моя терла.

Треснул баобаб,

Упорхнул трамвай —

Мне не надо баб,

Мне герлу подай!

«Е-мое», — поет

Мне моя герла,

Мои чувства пьет

Прямо из горла.

Я к герле привык,

Я к герле прирос,

Я на ней постиг

Трудовой вопрос.

Забери дрова,

Выкоси траву,

Все тебе отдам —

Не отдам герлу…

Коломбина охнула, перекрестилась и зашептала: «Живый в помощи Вышняго, в крове Бога небеснаго водворится, речет Господеви: заступник мой еси и прибежище мое, Бог мой, и уповаю на Него…» А Фугас развел руками, пошатнулся, торжественно провозгласил:

— Прошу присутствующих встать и опростоволоситься! Позволь, Казимир, я тебя от всей души поздравлю: успеха тебе не избежать, от славы не спрятаться… Только знаешь что? Ты не оду сотворил. Какая ж это ода? Это не ода. Это классический сонет!

— Разве? А вот это — что?

Есть в природе блаженства лучик,

Откровения дивный пассаж —

Когда глист по навозной куче

Совершает парадный вираж.

— И это сонет! Надо бы по этому поводу дерябнуть еще по глоточку… Коломбина!

Но ее уже не было в мастерской, женщина заперлась на кухне и там молилась, прося у пречистой девы Марии заступничества для себя, а для Казимира вымаливала она просветления и прикаянности. Потом Коломбина машинально распечатала оба конверта, прочитала послания, и это развеселило ее и потешило. А потом она услыхала дикий вопль из мастерской, кинулась на голос. Оторванный ломоть по прозвищу Фугас бревном лежал на полу, а Казимир без толку бегал вокруг него, сокрушаясь: он пацана увидел, надо было пацана ряшкой к стенке повернуть, я как-то про него совсем забыл.

Фугаса окатили водой, дали ему еще квасу, выпроводили на улицу. И никто с него никаких обещаний не взыскивал, когда он вдруг забожился, что Казимир и Коломбина могут на него смело Положиться, он никому не проболтается, нет у него такой привычки — чужие секреты продавать, что в чужом дому подглядел — то умерло, крест, могила, век востребователя не видать…