Величайшая Марина: -273 градуса прошлой жизни (СИ)

- Почему же ко многим? Ко всем.

- Хорошо. Я знаю, ничто, кроме тебя самого, не заставляет делать всё это. Убивать – средство защиты, в редких случаях хобби. Так?

- Так.

- Это всё понятно. Но вот вопрос, если ты уже настолько лишён морали, то, что, же можёт заставить тебя наоборот стать добрым.

- Ничто.

- Врёшь! Сколько раз была возможность убить меня?! Хоть в самый первый день моего беспамятства! Я была лёгкой жертвой… слабая, не помнящая даже того, что умею колдовать! Почему не убил?!

- Не люблю лёгких добыч.

- Даже не знаю к чему это отнести, к моральным качествам, принципам, или самоуверенности.

- Ничего не мешает объединить все три варианта.

- Какой же ты всё-таки!

- Кто?!

- Явно не тот, кто мне нужен. Хотя не знаю,… раньше же ты хоть не пытался меня убить.

- Я всегда мог это сделать.

- Сделай сейчас! Зачем же ждать?!

По выражению лица мага было ясно, что он не желает.

- Не можешь! Ты просто не можешь!!! – крикнула Алма, а потом, напоминая себе себя в минуты истерик, немного запрокинула голову, обращаясь лицом к небесной лазури, засмеялась в голос, но не более чем пару секунд, потом снова вернулась к гробовому лицу и прохладному тону.

- Из тебя может ещё получиться хорошая тёмная магиня, – ответил он достаточно спокойно для того, что творилось у него внутри после слов девочки.

- Выбирай, либо ты убиваешь меня, либо продолжаешь обучать терпеть боль.

Да. Ни кто иной, как Аргон, научил её этому. Смогла бы она так спокойно порезать себя ради свободы, ради того, что бы просто увидеть родных и сказать дяде «доброе утро»? Думаю, нет. Смогла бы она выиграть схватку с драконьим всадником, если бы тогда не пересилила судороги в крыльях и не сконцентрировалась на магии?! Ответ тот же.

- Не думаю, что ты готова, – слишком мягко, но какой-то безразличный тон.

- Это разве тебе решать? Так не годиться, – прохладно ответила Алма, – либо ты помогаешь мне заново научиться терпеть боль, что бы могла жить, либо лишаешь жизни.

- В чём смысл?

- В том, что только один факт: если ты, меня не научишь жить, то убей.

- Я не обязан помогать тебе. С чего вдруг?

- Ты ещё спрашиваешь? – она широко раскрыла глаза, но не более, тон не поменялся.

- Прощай.

Коротко ответил маг и отвернулся от девочки. Гордая походка, крепкое телосложение, высокая фигура, целиком облачённая в черную одежду без просветов, ярко-голубые глаза, которые ещё только что смотрели на неё, всё удалялтсь.

- Ну ты и...!!! – не найдя слов девочка замолчала. Она, правда, не знала, что сказать дальше.

- Кто? – Аргон остановился, и, повернув к ней голову в профиль, ожидал ответа.

- Ты много знаешь, – начала Алма издалека, – но мне кажется, что ты никогда не узнаешь мои мысли.

- Я могу попытаться, – уверенно, он развернулся и замер, – Тебе просто надоело быть угнетённой, когда снизу зажимает земля – реальный мир, а сверху на тебя грузом давят собственные сны. Это и выдавливает слёзы, от которых болят глаза.

- Не слёзы моя слабость.

- Огонь, я знаю. Не завидую тебе… ну да ладно. Вряд ли ты думаешь только об этом. Скорее ты хочешь спросить, где же твой отец.

- Не совсем. Мне это не надо сейчас. Просто, я же встречалась с ним во время моего беспамятства,… я знаю, что сейчас он умирает.

- Что? – Аргон приподнял бровь, – о чём ты? Почему ты так думаешь?

- Так часто я вижу его, он предстаёт перед глазами, – ответила медленно, голос подрагивал, заикался, глаза метались, тело замерло столбиком, и Алма не двигалась, не жестикулировала, – мой отец умирает.

- Ты дура, – тихо проговорил маг в никуда.

- Всё ещё умирает, почти совсем умер.

- Хватит.

- Тебя злят эти разговоры?

- Я соглашусь помочь всё вспомнить, но, только при условиях.

- Каких?

- Ты, пока мы не возобновили уроки, будешь следовать воскресному правилу, когда привыкнешь к нему, а я полностью буду убеждён в твоей готовности – мы начнём.

- В чём же проявиться моя готовность?

- В том, что ты почувствуешь адреналин застилающий боль. А главное – ты перестанешь волноваться за собственную жизнь. Сложная задача, для многих людей, своя жизнь – самое важное.

- Воин не должен думать о том: умрёт он, или выиграет. Но миги, в которые я думаю о смерти, – не более чем минутная слабость.

- Она не позволительна ни воину, ни правительнице.

- Я не могу никогда не плакать.

- Забыла всё-таки воскресное правило?

- Напомни.

- По-другому – правило воскресенья.

- А! – протянула девочка, – теперь вспомнила. Плакать можно, нужно, но только по воскресеньям, и так, что бы никто не видел. Потратить все слёзы за прошедшую неделю, а заодно высушить организм и на будущую… – Она замолчала, а позже тихо добавила, – хорошее правило, скорее, даже, упражнение, тренирует силу воли, делает тебя сильным, позволяет контролировать чувства.

- Ну, вот и всё.

- Отлично, – сказала он с сарказмом, – а до того, как я «приготовлюсь» ты будешь меня избегать?

- Я никогда не избегал тебя.

- Но и не стремился общаться. Раньше, когда мне было 6 лет, я думала, что ты добрый, а тебя заставляют быть плохим, теперь вижу, что наоборот: ты плохой, принадлежишь тёмной стороне, и, насколько мне известно, только два человека могут заставить тебя стать «хорошим».

- Насчёт последнего ты ошибаешься. Среднее между нейтралом и злом, а меня заставляют быть чем-то между добром и нейтралом.

- Мне всё равно.

- С каких пор?

- Так тебе интересно с чего вдруг ты мне должен помогать? – поинтересовалась девочка, ухмыляясь.

- Противная хитрость.

- Нет, естественная эрудиция и внимательность.

- Доведёт она тебя, – снисходительно, и даже тепловато, сказал маг.

- Даже не сомневаюсь…

Голос девочки дрожал, вибрировал, бился в горле, подскакивал высоко, словно крик, заставлял шею напрягаться и болеть, но не выходил наружу, доставляя противное чувство перенапряжения. Аргон ушёл. Уже давно ушёл, но Алма продолжала стоять на месте в оцепенении. Голова работала, пытаясь вникнуть в суть разговора, точнее в его настроение. Это не было спором, игрой или обычным диалогом. Обычная беседа двух людей, но создавалось впечатление, словно они ненавидят друг друга, это было не так, хотя и нельзя было говорить об обратном. Алма не ненавидела его, где-то в глубине души то ломалась, то снова восстанавливалась какая-то частичка её самой, натянутая до границы очередного разрыва. Словно её душа вся состояла из струн – была арфой, и та, на которой играл Аргон – была самой необъяснимой, натянутой, воющей, словно пищащей, что резало внутренности. В комнате было прохладно и темно, когда девочка снова вернулась в неё. Хоть и что-то внутри продолжало угнетать, она, на удивление себе, плотно поела, и пошла в большую залу замка, где звучала близкая ей музыка. Девочка легко обгоняла придворных, что получалось у неё по-змеиному ловко, мало обращая внимания на окружение, на эльфов, она легко проскользнула в двери, и дальше пошла очень медленно, завороженная музыкой. Глаза её жадно вцепились по порядку в каждого из друзей: светящиеся в этот момент зелёные глаза Кайла не могли ускользнуть он неё; потом Алма тщательно всмотрелась в каштановые волосы Крайта, еле касающиеся плеч, и почему-то ждала, что они начнут шевелиться словно змеи, как и в тот раз, но нет, чистые пряди просто закрывали склонённое над клавишами пианино лицо, заслоняя его ровным рядком; последним осмотрела она Эотеля, Эта, он почти не смотрел на инструмент, а, погружённый во что-то, заглядывал сквозь девочку. Чёрные глаза, бежевые волосы, приятного цвета кожа, пальцы, легко перебирающие струны гитары… и тут девочка замерла. Пытаясь уследить за зажатием на гриф, что бы понять, как это: играть на гитаре. Она ужасно любила их слушать, и была очень сильно благодарна за то, что они не вспоминали её выступление тогда, не так уж часто она пела на публике… только два раза, но именно второй раз спас ей жизнь. Так прошёл июль… где-то в середине августа Алма уже начала морально собираться в академию… Глафнег, Эт, Крайт и Кайл проводят её до разворота реки, дальше она сама доберется к Кохилю. Последние дни она больше всех остальных общалась с Доэлнором, и вдруг поняла, что будет ужасно скучать, нет, конечно, она это знала, но тосковать начала уже сейчас, зная, когда ей выезжать. Что бы добраться до излучины с поворотом, Владыка Торниэла отдал Алме в распоряжение ярко-рыжую лошадь, которая уже давно приглянулась девочке – Мандаринка. Утро. 24 августа. Компания из четырёх человек легко пронеслась под аркой в стене, на выезде из города. Быстро неслись лошади, резко и легко заглатывая воздух, они привыкли к скорости и были очень выносливы, быстрее всех неслась лошадь, чья шкура походила на огонь, и волосы наездницы совпадали с ней по цвету. В небе пылал и кривился солнечный диск, тонувший в удивительно лазурном небе, которое бывает только летом, чаще всего именно в августе. Склоны и ребристые пласты гор, подставленные на пылающую расправу солнца, будто плавились и раскалялись сильнее с каждым мигом. Каждая из пологих гор дребезжала от света, чем ещё удивительнее напоминала огромных существ – драконов; равное количество провалов, расходившиеся в разные стороны от возвышающегося над всем прочим хребта, словно волны, напоминали скорее рёбра огнедышащих зверей. Но драконы не пугали, и не потому, что были воображаемыми, а просто Алма наблюдала их издалека. Она сидела верхом на Мандаринке, та, словно балерина, опускала свои тонкие ноги бесшумно, а девочка, плотно зажав бока лошади, могла позволить себе отпустить повод. Теперь её длинные, музыкальные, тонкие пальцы аккуратно распутывали гриву Мандаринки, кое-где заплетали расслабленные, кривые косички. Она смотрела на загривок отрешённым взглядом, не думая ни о чём, слушая быстрые шаги рыси у себя за спиной.