Зверь Лютый. Книга 19. Расстрижонка (СИ)

Я всегда говорил: "если вы знаете, что завтра к вам придёт похмелье - не ночуйте дома".

Тут бежит Авундий:

-- Боярич! Горим! Уходим!

Выскочили во двор - красота! Вид, звук, краски... Я - пироман? - Ну, как всякий нормальный человек - люблю смотреть на огонь. А тут...! Я уже говорил: боярский терем - как костёр поставленный. А тут "поставленный" - да ещё и запаленный! Опять же - "дом врагов моих"... Р-роскошно!

"Шумел, горел пожар московский,

Дым расстилался по реке.

На высоте стены кремлевской

Стоял Он в сером сюртуке.

...

"Судьба играет человеком;

Она, лукавая, всегда

То вознесет тебя над веком,

То бросит в пропасти стыда...".

Ни одного "она" в сером сюртуке. И "пропасть стыда" - не наблюдается. А так - всё правильно.

Кастусь - умница. Не стал ждать рассвета - "на свету они очухаются". Погнал сотню бойцов к Москворецкой пристани. Там посад закрылся. Частокол у них. Можно, конечно... Но лодочки-то на берегу! Парочка даже с товаром. А вёсел мы и в здешних домах набрали. Посадские за Неглинной... они наплавной мост обрубили. Тоже решаемо. Но лезть туда... ночью, в воду... Ну их.

Я уходил из Москвы в одной из последних лодок. Светало. В предрассветном полусвете начинающегося жаркого майского дня горел Московский Кремль. Точнее: Кучковский кремник. Свежий ветерок от реки раздувал огонь, и по всей линии от Чешских ворот до Боровицкой башни стояла стена пламени. За ней тоже горело, подымались высокие столбы дыма из района боярской усадьбы и торговой площади. Лениво догорал "мокрый", левобережный по Неглинке, посад.

Над частоколом правобережного торчали головы тамошних жителей. Уныло наблюдавших за весёлыми литваками, выпихивающими их лодочки в реку. Лодки лежали на берегу, и Кастусь, по моему совету, велел избавить местных жителей от этого вида движимого имущества. Часть - взяли себе, в нескольких - прорубили дно, остальные... "Плыла, качалась лодочка...".

Ценный опыт, полученный мною от новгородских ушкуйников, получил новую имплементацию: грабёж должен завершаться уничтожением транспортных средств. Чтобы ответка не прилетела.

Нижний посад, также... обезтранспортенный, попытался возражать - там лодейщиков больше. Но на вылазку они не пошли. А кричать да кидать с забора... Закинули им десяток факелов за частокол, они и перестали возражать - делом занялись. Пока их плав.средства... "Вниз да по речке...". Интересно, а до моего Всеволжска донесёт? Не думаю - чтобы у нас, на "Святой Руси", что-нибудь полезное... У нас каждая речка - Тибр. А каждый городок - Пиза.

Я был расстроен. Как ни радовало меня исполнение мести, восстановление справедливости и наказание нехороших, как не грели мне душу возвратившиеся ко мне противозачаточный крестик, костяной палец, мисюрка с никабом, кафтанчик бронебойный, "огрызки" и разные полезные мелочи, но Софьи я не нашёл. Ни - живой, ни - мертвой. Вернее всего - сгорела. Или - задохнулась в каком-нибудь из погребов.

Вернее всего... Но уверенности - нет.

Мы встали лагерем на прежнем месте. Перетряхивали барахло для предстоящей делёжки. Перевязывали раненых. Вадовасов мучила жадность: часть лодок придётся бросить - гребцов не хватит. А майна-то взято...! Не снести.

При лодейном набеге в добыче почти нет скота - тащить в лодках неудобно. Пара коньков приличных кровей с конюшни Кучковичей, вызывали восхищённое цыканье молодёжи.

Мало было и полона. Я обратил на это внимание ещё во время боя: литваки спокойно разбивали головы даже тем, кто сам сдавался. Не гонялись за людьми, а кидали им в спины копья или топоры. Такое бесхозяйственное отношение к "двуногому товару" сперва удивило. Однако нашло очевидное объяснение:

-- А куда их? Продать? А кому? Вокруг-то Русь, христиане. Раб - сбежать может. Тут вокруг - недалеко. Расскажет про тропы наши, селища, святилища. Бабы... баба другое дело. Брюхо ей надуешь - она и не побежит. А там... куда ей бечь? На остывшее пепелище? А, ежели мужик её выжил, там уже новая хозяйка. Но нынче нам и баб не надо - свои есть. Поубивало много народу за войну. Овдовели, осиротели... Опять же, по христианству - одна жена. Оно, конечно не у всех, но... кормить-то надо.

Разница между мотыжным и пашенным земледелием. Пять мотыг в доме - пять работниц. Один плуг - пять нахлебниц. Московская Литва, подобно своим соседям - вятичам, кривичам - более хлебопашцы, чем хлебомотыжцы.

Воины стаскивали добычу в одну кучу, вожди делили на три. Всё это сопровождалось спорами, бранью. То и дело кто-нибудь, самый горячий, хватался за нож или за топор. Кастусь вмешивался, уговаривал, успокаивал. Особый оттенок происходящему придавало то, что никто не знал - какая кучу кому достанется. Споры о сравнительной ценности несравнимых вещей имели чисто умозрительный смысл. "А вот я сказал - дороже!". Чисто статусы равняют. Что, собственно говоря, и есть самое главное в дележе добычи.

Очевидцы, описывая угон крымчаками русского полона, отмечают, что достигнув безопасного места:

"Татары перерезали горло всем старикам свыше шестидесяти лет, по возрасту неспособным к работе. Сорокалетние сохранены для галер, молодые мальчики - для их наслаждений, девушки и женщины - для продолжения их рода и продажи затем. Раздел пленных между ними был произведён поровну, и они бросали жребий при различиях возраста, чтобы никто не имел права жаловаться, что ему достались существа старые вместо молодых".

"...приступали к дележу ясыря, предварительно помечая каждого невольника раскалённым железом. Получив в неотъемлемую собственность невольника или невольницу, каждый татарин мог обращаться с ними, как с собственною вещью".

"Они... тут же насиловали невольниц, часто перед глазами их родных".

Литваки - не степняки. Такой, накатанной столетиями "охоты на русских", технологии - у них нет. Вообще, захват рабов - для них не типичен. Поэтому, пока старшие, мудрые, славные и вятшие делают дело - делят захваченное имущество, молодёжь растащила по кустам пару десятков пойманных баб и девок и занялась отдыхом: "разгрузкой чресел молодеческих", снятием стресса после боя.

Я несколько завозился с переодеванием: сапоги из-за повязок шли туго. Влез в своё, кафтанчик, "огрызки" нацепил, глянул в реку - красавец! Почти и не видать, как мне досталось. Ничего - заживёт. Как тот лекарь говорил: "пёс смердячий"? Кстати - тоже покойник.

Из кустов выскочил Авундий с ошалелыми глазами и без штанов. Заскочил в реку и стал плескаться.

-- Авундий, ты чего? Обделался в бою с перепугу?

-- А? Не. Там баба одна... Ну, такая! Так даёт! В смысле - берёт! В смысле - сразу двоих! С двух сторон! Но, вишь ты, я несколько... ну... глубоко. А она и сблеванула. Сщас помоюсь и...

Меня, скажем прямо, после моих... тряпично-деревянных в некоторых местах... на подвиги не тянуло. Да и что там может быть такого? - Или я и не такое видывал? Но Авундий был весь в энтузиазме. Он так рвался похвастать обнаруженной небывальщиной. Отказать - обидеть. А слушать споры старших из-за дележа материальных ценностей... Что я, Стокгольмский арбитражный?

Глава 416

В кустах на поляночке стояла на четвереньках зрелая дама, близкая к местным стандартам красоты: объёмные ляжки и ягодицы, висящий живот и крупные груди, видимый слой жира на боках и на довольно широкой спине. Всё это - очень белое. И колышется. При каждом толчке соучастников. Исполняется "тяни-толкай" в коленно-локтевой позе. Квалификация исполнителей невысока: синхронизация не выдерживается. Однако зрители в восторге. Который выражают громкими, радостными криками. Зрители - пара десятков молодых литваков. Сидят, стоят, лежат на полянке.