Дажьбоговы внуки. Свиток первый. Жребий изгоев

Солнце вставало медленно, наливая бледное небо лазурью. Вышата поёжился от утреннего холодка, затянул завязки кольчуги и накинул перевязь с мечом.

— Не передумал? — холодно спросил сзади Порей.

— Нет, — бросил Вышата так же холодно. — Наше от нас не уйдёт, а полочанину я ни Новгород, ни Киев не отдам!

Порей глянул в сторону дружины — кмети поправляли сряду, седлали отдохнувших за ночь коней.

— А они? — хмуро спросил Порей. — Не боишься, что дело выплывет?

Вышата помолчал. В своих кметях он был уверен, в братниных — тоже. Многие из них служили Остромиричам ещё с недоброй памяти греческого похода двадцатилетней давности. А иные — ещё и раньше.

— Не выплывет, — уверенно ответил старший брат. — Да хоть и выплывет — он решительно махнул рукой.

На челюсти у Порея вспухли желваки, но младший брат смолчал.

— Едут, господине! — крикнул кто-то из кметей.

Вышата плотнее всел в седло, отметая все разговоры. Всё, о чём можно было говорить, было переговорено ещё ночью. Теперь надо было делать дело.

— Кого-нибудь обязательно надо живым отпустить, — бросил он старшому. — Только не самого посла…

Невеликая — всего-то три десятка мечей! — дружина полоцкого посла Владея вытянулась из-за прибрежных скал в широкую пологую долину между холмов, когда Вышата обнажил меч, и взмахом своей дорогой плети бросил дружину в наступ.

Место для засады было выбрано ещё с ночи. Долину со всех сторон прикрывали скалы и холмы, и до Тьмуторокани было уже далеко — из города не видно. И место укромное — мало кто здесь бывал и бывает. А следы замести недолго и нетрудно.

Вышатины и Пореевы кмети рассыпались полумесяцем, со свистом выбросили тучу стрел, и врезались в сбившихся кучкой полочан. Встал звон стали и треск ломающихся копейных ратовищ, перемежаемый конским ржанием.

Жарко.

Очень жарко. Почему так — вроде на дворе ревун-месяц, а не червень, макушка лета?

Солнце грозит пожечь и посевы, и людей, и их дома…

Это гнев Дажьбога за отступничество от веры…

— А-а-а-а… — что-то давит на грудь, мешает даже рукой шевельнуть.

— Ох ты, Мати-Макоше, — горячий шёпот жжёт гораздо сильнее божьего гнева. — Опять повязку сорвал.

Женщина?

Кто ещё такая?

Не мама — это точно… Мама осталась там, на Дону… И отец, и брат…

Холодно. Дрожь пробивает насквозь, сводит ногу судорогой от холода. Холодны воды Луги в конце лета. Нынче и лето холодное, таких ещё не было на Руси до сих пор.

Вода несёт и несёт, холодными волнами захлёстывает с головой, жадно пьёт силы вместе с кровью, нещадно уходящей из ран. Неужто меня ранили так сильно — ведь всего две стрелы и было-то… Альбо не две?

Ничего не помню…

Вода Луги мутна. Течение несёт к северу…

Нельзя!

Мне назад надо, во Владимир!

Сил едва хватает, чтоб прибиться к берегу, ломая ногти на пальцах, цепляясь за случайную корягу, выползти на песок.

Холод наконец уходит куда-то, сменяясь теплом. Но он уже знает — следом за теплом снова придёт жар.

— Ох, Мати-Макоше, ну и проняло же тебя, парень, — опять какая-то женщина. Кто?

Шепель с усилием открыл глаза — в глазах туман. Да что же это такое — неуж ослеп?!

Но туман редеет, и вот из него выплыло лицо — женское. Точнее, девичье — длинная коса, почёлок… А самого лица пока что не различить.

В глазах снова прояснилось, и теперь Шепель уже смог разглядеть лицо. Точёный обвод, тонкий нос, светлые волосы и густые брови, тонкие тёмно-вишнёвые губы. Красавица — помереть и не уйти отсюда.

— Ты кто? — спросить хотел, а не вышло — в горле забулькало, засвистело. Шепель зашёлся в остром, режущем приступе кашля, в глазах снова потемнело.

Шепель совсем не удивился, когда в темноте отворилась дверь — вошёл отец. Откуда ты тут, отче? — хотелось спросить парню, но в горле сидел какой-то угловатый колючий комок.

Отец подошёл со свечой в руке, склонился над изголовьем. Черты его лица мешались и расплывались, узнать было трудно, но Шепель откуда-то знал, что это именно отец.

— Отче… — просипел он сдавленно.

— Ничего, сыне, ничего… — утешительно бросил отец, поправляя изголовье. — Всё пройдёт. Наша порода крепка, мало какая иная порода на Руси так крепка, как наша…

— Отче, не сердишься ли на меня?

— Что с князем ушёл, что ли? — удивился Керкун. — Да что ты, сыне… судьба знать такова твоя…

— Вас с матерью оставил…

— Так с нами же Неустрой ещё есть, — вновь утешил отец, садясь рядом с Шепелем на ложе, неловко провёл рукой по лбу. — Горячий-то какой…

Сквозь отцов голос то и дело прорывался тот самый, девичий…

Глаза закрывались сами собой.

— Отче, тут ли ты? — свистящим шёпотом спросил Шепель, стремительно проваливаясь в сон.

— Тут, сыне, тут, — донеслось откуда-то издалека, словно из-за стены.

Снова закружила-завертела Шепеля неудержимая река, тянула и несла куда-то неведомо куда. И вдруг вынесла из душных подземелий к светлому морскому берегу — никак Тьмуторокань?!

Да ведь Тьмуторокань-то на юге, а Луга на север течёт…

Альбо уж он совсем всё перепутал…

На песчаном берегу города стоял мрачный князь Ростислав Владимирич, держа под мышкой шелом. Что-то не так было в шеломе в этом, да и в князе Ростиславе самом, а что — не понять…

— Княже, — теперь шёпот Шепеля уже не был таким страшным и свистящим. А может, это ему казалось.

— А… — невесело усмехнулся князь. — Явился всё же…

— Княже! — отчаянно крикнул Шепель. — Ростислав Владимирич! Прости… не виноват я…

— А кто? — просто и грустно вопросил Ростислав. — Я?

— В чём же виновен я? — Шепель закусил губу — тёплая струйка потекла по подбородку.

— А чего же ночью во Владимир не поехал, заночевал в корчме какой-то? — глаза Ростислава сузились. — Побоялся зад свой в седле натрудить?

Откуда князь про то знает? Хотя на то он и князь… прямой потомок самого Перуна, хоть и христианин теперь, чего уж там…

А ведь и верно… не опоздай он, Шепель, глядишь, княгиня с княжичами и спаслись бы из Владимира — ищи их после кияне по всей Волыни, а то и в уграх…

Шепель с мукой отворотился.

— Ладно, не сумуй, кмете, — усмехнулся князь. — Выкрутимся как-нибудь…

Шепель взглянул на Ростислава с надеждой и в ужасе закричал — зрение вновь прояснилось, и теперь он видел, ЧТО не так с Ростиславом Владимиричем — князь стоял без головы на плечах, держа её под мышкой. Голову, а не шелом!

Кметь отчаянно рванулся, но чьи-то мягкие и сильные руки властно надавили на плечи.

— Тише же, голубчик, тише, — принялся уговаривать его всё тот же девичий голос. — Да что же ты такой буйный-то, горюшко моё.

Князь без головы куда-то пропал, и снова наваливалась на Шепеля бездонная звёздная темнота, сквозь кою вдруг протаяло мужское лицо. Шепеля охватило чувство присущей огромной силы.

— Перуне? — прохрипел он из последних сил.

Твёрдые губы под длинными усами коротко усмехнулись, и лик стал медленно таять в темноте, сквозь него вновь проступили звёзды. Осталось только ощущение покоя, да повторённые слова князя: «Не сумуй, кмете…»

Шепель открыл глаза — и окружающий мир поразил его своей ясностью. В небольшое волоковое оконце бил неяркий солнечный свет, за окном весело верещал воробей, качалась у самого окна ветка бузины с ярко-красными ягодами. Осень небось, — с внезапной щемящей тоской подумал Шепель — всё, что было с ним в последнее время вдруг встало в памяти с необычайной ясностью.

Да где же я? — смятённо подумал он. Неуж в Тьмуторокани альбо на Дону? И отца, и князя он видел ясно, как вот сейчас видит небольшой стол в углу, одеяло из беличьих шкур на себе, плотные валики мха в пазах отмытых до янтарного блеска стен избушки. Ну, с князем-то понятно, бред… а вот с отцом? А ну как и с князем не бред?!

Шепель попытался встать и не смог — ни руки, ни ноги не слушались. Тогда он принялся оглядываться.