Дажьбоговы внуки. Свиток первый. Жребий изгоев

— Так ваша деревня боярская? — спросил он и тут же пожалел о том.

— Ну да…

Разговор как-то сам собой увял. Кому любо признаться, что боярину дань несёшь? Хоть и не холопка, а всё же…

Мысли Шепеля сами собой воротились обратно к княгине и княжичам. Вестимо, убить их кияне не убьют — для того надо вовсе царя в голове не иметь. Хотели бы убить — убили бы прямо во Владимире, вроде как в бою. А тут — и угорский король вступится, и Ростислав тогда точно не простит и не пощадит. А сила за Ростиславом сейчас немалая.

Да только в заложниках теперь и княгиня, и княжичи… И кто им сейчас опричь Шепеля поможет-то?..

— Нелюбо… — позвал Шепель нерешительно. — А долго мне лежать-то?

Девушка глянула на него с любопытством.

— Чего это вдруг?

— Ехать мне надо… — сказал кметь дрогнувшим голосом. — В Киев альбо в Тьмуторокань…

— Ох ты, беда мне с тобой… — всплеснула руками Нелюба. — Ошалел ты совсем, не иначе. Да тебе раньше, чем через месяц и на ноги-то не встать!

Шепель сжал зубы и отворотился.

— Га! — крикнул сам себе Шепель, рванулся, меч засвистел, рассекая воздух. Кметь побежал вдоль ряда воткнутых в землю толстых прутьев, остановился. Поглядел на прутья и довольно усмехнулся. Вместо них стояли короткие, косо срубленные пеньки — ровные и одинаковые.

Бросил меч в ножны и поднялся на крыльцо.

Нелюба оборотилась от печи на скрип двери, улыбнулась приветливо.

— Ну как, кмете? — кольнула она его взглядом серых глаз. — Не растерял умение-то за три седмицы?

— Не растерял, — задумчиво ответил Шепель, вешая меч на стену. — Уезжаю я завтра, Нелюбо…

В её глазах вмиг поубавилось веселья.

— Не рада? — понял он мгновенно.

— Вестимо, — прошептала она одними губами, подходя к нему вплотную. — А ты?

— Не особенно, — признался он, глядя ей в глаза — они затягивали, как два бездонных омута. — Но надо, Нелюбо…

— Люб ты мне, Шепеле, — всё так же тихо сказала она, вскидывая ему руки на плечи. И тут же их словно что-то встряхнуло и бросило навстречь друг другу. Они целовались так, что зубы упирались в зубы, с неожиданной грубостью рвали друг на друге одежду, которая вдруг стала тяжёлой, жёсткой и неудобной. Широкая лавка, застелённая шкурами, мягко приняла их обоих. На запрокинутой голове Нелюбы луна играла бликами в волосах. Душу Шепеля захлёстывала необоримая нежность.

Потом они лежали на широкой лавке, накрытой шкурами зверья, молча глядя в глаза друг другу.

— Замуж за меня пойдёшь? — шёпотом спросил Шепель, зарываясь лицом в её золотистые волосы.

— Знаешь ведь, — ответила она так же тихо. — А… ты теперь всё равно уедешь?

Он закусил губу и только молча кивнул.

— Надолго?

— Не ведаю, Нелюбо… — он запнулся. — А почему ты Нелюба-то?.. Я тебя Любавой звать буду.

Она тихо засмеялась и тут смолкла.

— Мне страшно, Шепеле.

— Не смей бояться, — улыбнулся он, касаясь губами её щеки. — Не смей бояться, и тогда всё будет хорошо.

— Обещай мне, что воротишься, — сказала она с какой-то странной настойчивостью. — Слово дай!

Шепель усмехнулся: странный народ — девчонки. Но спорить не стал — дотянулся до валявшегося на полу пояса с ножом, кольнул себя остриём в запястье, обронил на земляной пол каплю крови.

— Клянусь железом, землёй и кровью, Любава, — он чуть улыбнулся — новое, только что им данное имя, звучало непривычно и для него, и для неё. — Я ворочусь, даже если для этого придётся пройти все земли от Каменного пояса до острова Руяна.

Любава молча взяла руку Шепеля, коснулась губами ранки, слизнула сочащуюся кровь. Потом сжала края прокола и почти неслышно шепнула заговор на кровь — парень расслышал только что-то про остров Буян да про бел-горюч камень. Кровь остановилась. Любава подняла глаза:

— От Каменного пояса до острова Руяна, — тихо повторила она. — Неужто ты собрался так далеко?

Шепель тихо засмеялся, касаясь губами кончика носа девушки.

— Не пугайся, Любаво, — прошептал он. — Намного ближе. Сначала до Киева — прознать про Ростиславичей. Потом — на Дон, помощи просить…

— Потом — Тьмуторокань, — раздражённо перебила его Любава. — Потом — Шемаха альбо вовсе Багдад…

— Нет, — Шепель вновь засмеялся. — Закончу дела, вытяну Ростиславичей из затвора и ворочусь.

Любава на миг замерла, глядя ему в лицо большими глазами.

— Ты… взаболь?

— Да. И я не могу не идти — честь не дозволит. Если даже на Дону со мной никто не пойдёт, я один пойду.

Любава только прижалась к нему и закрыла глаза. По щекам её текли слёзы.

Глава вторая Рука судьбы

Конь пал уже в виду Полоцка, когда до ворот оставалось с полверсты, не больше. Витко вовремя успел выдернуть ноги из стремян, каким-то особым чутьём поняв, что всё, пора. Перекатился по траве, ударил по земле кулаками, застонал сквозь зубы.

В последние три дня, предчувствуя приближение столицы, он гнал коня без пощады — успеть, упредить князя!

Шалое кровавое утро в Диком поле он помнил отлично. А вот то, что было после…

Под ним качалась конская спина, и лес качался вокруг него. Корявые ветки наплывали, норовя уколоть глаза, хлестнуть по лицу, оборачивались костлявыми руками нечисти, скрюченными цепкими пальцами. Витко уклонялся, не понимая, где сон, а где явь, что морок, а что он видит взаболь. Среди дня морочила его нечистая сила — альбо болезнь-лихоманка пристала к ранам и морочила голову — Витко не знал, не понимал. Тропинка вилюжилась, как свиной хвост. Мало не падая с седла, хватаясь за гриву и за луку, Витко правил конём, сам порой не понимая — куда и зачем.

Несколько раз конь гневно храпел, косясь в чащу (какая чаща, откуда?! в Степи его ранили, в Диком поле!), пугливо прядал ушами и приплясывал, чуть ли не роняя всадника наземь — чуял волков альбо рысь. Тогда Витко, шёпотом матерясь сквозь зубы, через силу выпрямлялся в седле, сжимал колени и заставлял коня идти прямо. А голова шла кругом, в висках стучало, глаза жгло…

Очнулся Витко оттого, что в окно длинно и ярко било солнце. Чего-то со мной было — ошалело подумал он. Дёрнулся было встать — голову и спину пронзила рогатая молния боли, и гридень со стоном упал обратно на подушку и подстеленные шкуры. И враз вспомнил всё. Ну альбо почти всё.

Застонал, стиснув зубы. Да неужто всех положили Вышатичи?! — а в том, то это были именно Вышатичи, он не сомневался ни на миг. Отлично помнился крик княжьего посла, гридня Владея:

— Вышата? — посол ещё не понимал, он ещё улыбался. А Ростиславль гридень мчался к нему с нагим клинком в руке, и Владей крикнул голосом, внезапно ставшим чужим. — Вышата Остромирич!

И сшиблись конные кмети…

В глазах Витко замглило, на ресницах на миг закипели гневные слёзы, стыдная для воя бабья вода. Из радужного тумана выплыло лицо, шевельнулись губы.

Гридень зажмурился, стряхнул слёзы с ресниц, прояснился и слух и взгляд.

— Очнулся? — радостно спросил странно знакомый парнишка. Откуда он, Витко, его знает?!

— Да вроде как, — через силу усмехнулся кметь. — Не понял ещё.

Парнишка удивлённо засмеялся.

— Ожил, верно, раз шутки шутишь, — заключил он. — Ну и полоснули же тебя, смотреть было жутко. Поесть тебе принести?

— Кто из наших ещё живой остался? — враз охмурев, спросил Витко, всё ещё мало что понимая. В памяти смутно всплывало, что-то вроде дороги чрез чащу… откуда тут в Диком поле чаща?

Парнишка покачал головой.

— Что, вовсе?! — Витко похолодел.

— Кто ваши-то? — пожал тот плечами. — Ты к нам один выехал, мы тебя за мёртвого приняли… Парни думали — степной дух какой. А ты с коня упал и обеспамятел.

— Кто — мы? — не понял Витко. — Я вообще где?!

— Ну на Дону, ну! — пояснил парнишка. — Меня Неустроем зовут, а отца моего Керкуном, мой брат-близнец, Шепель, у Ростислава Владимирича в дружине служит, кметь уже опоясанный, не отрок и не детский даже!