Великая Ордалия (ЛП)

— Ты переросла Андиаминские высоты, маленькая колдунья.

—Но куда же мне теперь идти?

— В Оровелай, чтобы ты смогла перерасти и Свайали.

— А потом, папа?

— Тогда ты сумеешь найти собственное место и жить там, где никто не сможет тронуть тебя.

— Где же?

— А вот здесь, —Улыбнулся отец,  ради её же блага, как она понимала теперь. И приложил подушечку своего указательного пальца к её лбу, как раз между бровей… она до сего дня помнила это сверлящее прикосновение. — Только в Реальности.

Так что, поэтому нелюди смотрели-смотрели, но так и не сумели увидеть её.

Так что, поэтому она пела им во мраке —  пела мирские песни, ибо Ошейник Боли кольцом охватывал её шею —  производившие не менее колдовское воздействие. Песни, возникшие в душах нелюдей,  вознесённые на языках нелюдей, повествующие о грехах нелюдей, рассказывающие об их утратах. И чем более чудовищной становилась пытка, тем более неистовой, мягкой, любящей делалась песня.

И это в равной мере отталкивало и ужасало её мучителей: сам факт того, что простая смертная, хрупкая дочь рода людского, способна настолько  превзойти их вековечное хитроумие и мастерство.

И ещё то, что она могла простить нелюдям их преступления, не говоря уже о их древней ненависти к человечеству.

Сорвил потерял счет дням.

Сперва было много воплей и животного ужаса, ходьбы по тоннелям, тоннелям, бесконечным тоннелям, иногда проходящих через заброшенные руины, иногда совершенно темным, и мимо пялящихся  упырей, сменявших друг друга в карнавале болезненного любопытства. Он помнил, что засыпал от духоты.

Сколько же времени это продлилось? Несколько страж? Или месяцев?

А потом, внезапно, он исполнился какой-то относительной бодрости — почти что пришел в сознание.

Призрачные, напевные заклинания наполняли воздух своим холодом,  делая его едва ли не материальным и осязаемым на ощупь. Мрак укрывал всё неведомое Сорвилу пространство, гнездился в кавернах, утучненных лишь отголосками криков и муки. Дышать было тяжело. Нечто…  какое-то железо охватывало его щеки. Руки его были связаны за спиной, локоть к запястью, да так крепко, что ныли плечи. Он слышал, как Серва поет…  где-то.  Темноту заполняли собой столбы, быть может, на пядь превышавшие человеческий рост, поверхность их блестела черным обсидианом. Их соединяли поперечины, замыкавшиеся в решетку пустых квадратов над головой, и на каждом втором шагу образовавшие пороги на растрескавшемся полу. Всё обозримое им пространство занимали ритуальные поперечины, создавая тем самым помещение, в которое всегда входили, из которого всегда выходили… и которое, как ему было суждено потом узнать, никогда не было по-настоящему населенным.

— Ниом попран, — обвинял доносящийся из ниоткуда голос.

Преддверие, так называли упыри это место, местом не являющееся, где нелюди, насельники Иштеребинта пытались сокрыть от Сотни  свои самые отвратительные преступления…

Молодой человек не имел даже малейшего представления о том, откуда ему это известно.

— Ты не враг Аспект-Императора.

На фоне черноты перед его глазами повисла физиономия шранка,  наблюдавшего за ним с ослепляющей напряжённостью. Белые губы приоткрылись, и прежде чем свет ослепил Сорвила, он успел увидеть слитые воедино шранчьи зубы. Внимательные глаза превратились в надрезы на диске солнца. Третья череда колдовских песнопений захватила слух Сорвила изнутри его тела.

— Ты любишь его отродье, — продолжал обвинитель, Вопрошающий, как мысленно стал его  называть молодой человек. — Ты томишься по ведьме, по Анасуримбор  Серве.

Этот был выше прочих упырей, изящен как женщина, разве что бедра его были уже, а плечи шире. Он один стоял именно так, как подобает, сложив руки за спиной (хотя откуда Сорвилу было знать это, притом, что поза Вопрошающего оставалась за пределами его взгляда). Только один этот упырь был ишроем.

Я ненавижу их, каким-то образом  ответил молодой человек,  не ощущая дыхания или губ.

Он слышал рыдания  Моэнгхуса…  где-то неподалёку. Сорвил понял, что слышит лишь то, что ему позволено слышать.

— И тем не менее, ты боишься за них.

Да…

И после этого ответа наступило блаженство. Насколько Сорвил мог вспомнить, он впервые почувствовал себя не связанным… свободным! Шранколикий смотрел на него, и при всем испускаемом им свете, Сорвилу еще не приходилось видеть  более  разумного взгляда. То, что  хотел забрать этот шранк, непохожий на шранка, полностью соответствовало тому, что ему нужно было отдать…    разве  может быть неразумным подобный обмен?

— Потому что ты любишь их?

Нет.

— Тогда почему?

Потому что их прокляла Жуткая Матерь.

Случались подобные паузы, когда Вопрошающий умолкал, a шранколикий певец молча наблюдал за происходящим, и глаза его сияли как солнце.

— Та, которую люди зовут Ятвер?

Будь осторожен, предостерег он упыря, озадаченный тем, что способен с такой невозможной легкостью произнести столь мерзкие слова. Она не числит вас среди своих детей.

Шранколикий певец немедленно повернулся к Вопрошающему, а потом снова к Сорвилу. Шея его выглядела вполне  человеческой и оттого казалась непристойной.

— Жуткая Матерь говорит с тобой?

Так, как я говорю с собой.

Лицо Вопрошающего появилось над плечом Певца. Его чёрные глаза переполнились неким подобием слёз, одним движением век он смахнул их, заставив Сорвила ощутить извращенную порочность того, что подобные твари вообще способны плакать.

— И что же Она говорит?

Ведовской голос возвысился до стенания; Сорвил  ощутил, что в глазах его как бы двоится, будто в них сумела заглянуть ещё одна душа и узрела его падение. В ответившем голосе слышалось шарканье босых ног, старушечье шамканье…

Что вы  — Ложные люди.

Оба бледных лика склонились поближе.

— A Аспект-Император…  Что она говорит о нем?

Что приготовила для него два  доверху полных сосуда  — душу наполненную и душу помазанную.

На орлином лице Вопрошающего любопытство мешалось с ужасом.

Ойнарал … молодой человек каким-то образом вспомнил имя этого упыря,  или понял, что его зовут именно так,  или…  он ни в чем не мог быть уверен. Он знал только, что ведущего допрос зовут Ойнарал…

И что он узнал Ойнарала.

— Так кто же ты есть: Наполненный или Помазанный?

   Я тот, который помазан.

— Помазан, чтобы убить Аспект-Императора?

Шранком овладело возмущение. Внезапный мятеж заставил померкнуть сверкающую волю.

Шранчье лицо восстенало в лучистом шаре, словно бы стараясь изгнать препятствие, оставаясь при этом недвижным и невозмутимым.

Перед Сорвилом явилось отверстие, затмевая  все тёмное и умирающее. И он увидел её, свою возлюбленную матушку, сидевшую у западного окна Обзорной палаты, погрузившись в какую-то глубокую думу. Закат красил алой краской плоское блюдо равнин, придавая блеск земле, которую годы спустя Великая Ордалия изроет выгребными ямами.

Сорвил застыл на пороге. Её задумчивое одиночество принадлежало к числу тех, присущим взрослым мгновений, на которые дети не обращают внимания, однако угловатая ладонь с носовым платком, которым она зажимала свой кашель  свободно лежала на едва прикрытых юбкой коленях. Было почти греховно видеть эти колени расставленными. Ему даже показалось, что он заметил нечто вроде лепестков розы.

Увидев его, она вздрогнула. Платок исчез между рук. Заметив ужас в её лице, он не отвел взгляда, осознав в это мгновение правду о розовых лепестках .

Первый ужас излился в тревогу, затем просиял в полном обожания ободрении — матери ничем так часто не жертвуют, как собственными печалями и страхом. Руки её свили платок в подкову.

— Передай этому мерзавцу…  — скрипнула она сквозь все луковичные слои бытия, — чтобы он отдал то, что ему было дано.