Зверь Лютый. Книга 19. Расстрижонка (СИ)

Не в смысле: сниматься в..., а в смысле сниматься с... Но тут уж я воспротивился. Захватом за её "тазик бедренный". Пару раз мы перекатились, сваливаясь всё ниже, к подножию этой горы мешков с чем-то... сыпучим. Зерно какое-то. Рожь или овёс, сквозь мешки - задницей не разобрать. После чего, оказавшись в почти классике, я смог повести "первую скрипку". Не Шуберт, конечно, со своими симфониями. Только "шу-уш, шу-уш..." от движения одежды по мешковине.

Сперва, кажется, она возражала. Потом - смирилась и терпела, потом, типа, начала оживать. Не суть. Суть... вы отбойный молоток остановить пробовали? - Можно. Если воздух перекрыть. Да и то... Я не профессионал-ныряльщик, но минут десять... смогу и без воздуха.

Упав мокрым от пота лицом в пыльные мешки, я пытался отдышаться, остыть. И одновременно поглаживал прохладное тело женщины рядом. Как, всё-таки, занимательно меняется ощущение температуры в процессе... процесса.

-- Ты как?

Она неопределённо двинула бровью, накрыла мою руку у неё на животе, своей рукой.

-- Резко. Больно. Прошлый раз... лучше было.

-- Что ж, значит есть причина повторить и улучшить.

"Ещё раз и лучше" - давняя математическая мудрость. И не только в математике.

Она собралась что-то ответить, как вдруг взгляд её стал "слушающим". Через мгновение и я услышал: в курятнике кто-то ходил.

-- Кого это там черти принесли?

-- Молчи! Господи...!

Манефа судорожно завозилась, вытаскивая из-под себя одежду, пытаясь поправить сразу и платье, и платки, и найти слетевшие, во время нашей гимнастики, тапочки.

Тут дверка, невидимая нам из-за горки мешков, явственно стукнула. Недолгая пауза, ни звука, ни движения. Раздосадованный мужской голос:

-- Нет никого. Утёк, сука.

И другой, усталый и сдержанно-нервный:

-- Может, эта дура соврала. Не то место указала. А он сидит где - и над нами посмеивается.

-- Ни чо. Не долго-то насмешничать. К лодейке-то выйдет. Ладно, пошли.

Дверка хлопнула, шаги удалились, Манефа, сидевшая замерев с открытым ртом, подскочила. И была сдёрнута мною снова на мешки. Она суетилась, дёргалась. Пришлось навалится на неё, закрывая рот ладонью. Суетня - усилилась. Кажется она, решила, что я приступил к немедленному исполнению своего математического обещания. Насчёт "ещё раз...".

Приятно, конечно, что мои способности так высоко ценят. Но - не. Не сейчас.

-- Тихо. Там может быть засада.

Мой шёпот прямо ей в ухо, хоть и с задержкой, сопровождающейся елозеньем и взбрыкиванием, дошёл до сознания. Она затихла.

Мы внимательно послушали тишину.

Как справедливо сказано в "Трудно быть богом":

"Беззвучных засад не бывает".

Хомнутые сапиесы настолько грязные существа... Постоянно загрязняют собой воздух, воду и почву. И акустику - тоже.

А хорошо, знаете ли, лежать на взрослой, нехудой женщине. Приятно. Тепло и... и волнительно. Тут такие есть, если кто помнит, выпуклости и впуклости... С изгибами и колебаниями...

Она уже начала дышать... да и я тоже ощутил... в некоторых пострадавших местах и членах... Пришлось слезать и залезать. На вершину горки.

"А лез - такой загадочный.

А слез - такой задумчивый".

Конечно, будешь задумчивым: никого нет. И в курятнике - аналогично.

Прежде, чем лезть дальше - хорошо бы понять. Типа: а что это было?

-- Что тут у вас происходит? Откуда мужики по женскому монастырю - толпами шляются?

Постоянно перебивая сама себя междометиями по поводу целостности и чистоты своей одежды, несколько пострадавшей от наших... экзерцисов, мать Манефа ввела меня в курс дела.

Честно говоря, с этого бы и следовало начать. Но она так взволновалась от моего присутствия... а я - от её. От её обнажённого тела...

Ну и что - что одетая?! А под одеждой?! Я же помню!

***

Когда прошлым летом в монастырь привезли бывшую княгиню Суздальскую - Манефа сильно сомневалась и возражала. Нет, об истории из "кожаного свитка" она, конечно, ничего не знала. Но постриг княгини был чреват... А уж её характер... Однако: "объятия любви Христовой открыты для всех страждущих". Спорить с Феодором она не рискнула.

Соответствующие ритуалы были проведены в ускоренном темпе по сокращённой программе. Взамен длительного предварительного периода послушествования, приуготовления к роли свидетеля "славы Божьей" (послушник, послух - от одного корня, смысл - свидетель), княгиню, даже не дав попоститься, постригли прямо в инокини. Епископ, самолично проводивший ритуалы, немедленно снова уехал из Ростова, а Манефа осталась с новой "сестрой" в хозяйстве.

Отношения между женщинами сразу стали неприязненными. Княгиня не терпела ничьей воли над собой. Однако искусно прикрывала своеволие - показным смирением. Куда более опытная, смысленная в интригах и хитрых речах, старшая, высокородная... просто - более умная и жизни повидавшая, нежели Манефа, она, где - хитростью, где - лаской, подчинила себе большинство монастырских насельниц. Манефа чувствовала, что созданный годами её жизни монастырь, в который она вкладывала столь много сил, времени, души своей, расползается и рассыпается. Уже и пресвитер, приходивший в монастырь отводить молебны, прежде заходил к сестре Софье, а уж затем к матери Манефе.

Возвращение к зиме Феодора в город, несколько смягчило конфликт. В монастыре были построены новые кельи. Куда, сквозь скрежет зубовный игуменьи, была отселена Софья. С присланной от епископа монахиней в роли служанки.

Такое отселение и радовало мать игуменью, удалением непокорной инокини от остальных насельниц, и бесило проявлением особого статуса, экстерриториальностью высокопоставленной экс. И - необходимостью несколько менять прежний образ жизни, сложившийся в монастыре.

Одним из таких изменений была замена попа в монастырской церкви. Монахини сразу зашушукались: высокий, статный, широкий в плечах, с длинными седыми волосами и большой окладистой, как серебро белой, бородой, священник - взволновал их души. Почти все насельницы сходу переменили платье на более привлекательное, целое, чистое и новое. Начали уже и глазки строить, и взоры томные кидать. Нет-нет! Не следуя планам хитроумным, а просто по естеству своему. Внимание многих глаз, обращаемое на попа, позволило вскоре заметить, что седой красавец поп и новая монашка, прислужница Софьи, имеют какие-то общие дела, каждый день встречаются накоротке.

Ассоциации у русских людей... направлены однозначно. Домыслы обиженных в душе, доносимые до игуменьи, были многочисленны, а сообщаемые подробности - красочны. Манефу от них в жар кидало, спать не могла. Но игуменью более волновали не внутренние монастырские сплетни, и даже не вызываемые доносами разнообразные картинки собственного подсознания, а грязные слухи, которые начали распространятся в городе о монастырских жительницах вообще.

Уже и в 19 веке в семейной ссоре истово верующих старообрядцев будет звучать:

"В ските завсегда грех со спасеньем - по-соседски живут...

- Как возможно про честных стариц такую речь молвить? У матушки Манефы в обители спокон веку худого ничего не бывало.

- Много ты знаешь!.. А мы видали виды... Зачем исправник-то в Комаров кажду неделю наезжает... Даром, что ли?.. В Московкиной обители с белицами-то он от писанья, что ли, беседует?.. А Домне головщице за что шелковы платки дарит?.. А купчики московские зачем к Глафириным ездят?.. А?..

- Мало ль в Комарове святыни!.. Ей христиане и приезжают поклоняться.

- Уж исправник-от не тем ли святым местам ездит-поклоняться?... Домашка головщица, что ли, ему в лесу-то каноны читает?.. Аль за те каноны Семен-от Петрович шелковы платки ей дарит?".

Попытки привести к порядку - успеха не давали, обращения к епископу - заканчивались сперва увещеваниями, а после и криком ругательным на её голову. Уже и ярыжкам епископским был открыт ход в обитель. На возмущённые речи Манефы епископ ответил коротко: