Жемчужница (СИ)

А море успокоилось лишь тогда, когда Мариан жестоко расправился с флотилией восточных стран, которые везли пленных русалок на продажу.

Океан всегда ужасно воспринимал свою беспомощность, а потому и сейчас, когда Алана буквально обвинила его в бессилии, обречённо взвыл, поднимая чёрные волны высоко над кораблём.

Послышались испуганные вскрики с палубы, и Тики, напрягшийся, взволнованный, сильнее прижал её к себе, словно пытаясь защитить от своего же господина, и девушка, судорожно вдохнув, метнула на него виноватый извиняющийся взгляд — мужчина протестующе замотал головой, будто прекрасно понял её намерение, и столько страха отразилось в его золотых глазах, что Алане стало ужасно стыдно за своё поведение.

Но успокоить взбесившийся океан было важнее.

Девушка оттолкнулась от тёплого торса Микка, всё ещё укутанная в покрывало, которое казалось ей самой превосходной бронёй уже как несколько дней, и камнем упала в воду, чувствуя, как ноги срастаются в обезображенный хвост, как боль прошивает только начавшие заживать раны, как ненависть к самой себе вновь затапливаетзатапливаетзатапливает с головой.

Ей было больно, но она была счастлива. Они соприкоснулись с ее господином снова, ее захлестнуло водой… и она начала тонуть.

Нет, конечно, русалка не могла утонуть хотя бы и из-за жабр, но… но Алана больше не могла плыть. Точнее, могла, но очень медленно — только загребая руками и никак более, потому что… потому что хвост был бесполезен без плавников, и… и сейчас еще соленая вода вновь разъедала раны, делая его почти неподвижным от боли.

— Алана! — послышалось в корабля. Тики всматривался в ее лицо, и девушка прикусила губу, потому что его глаза были широко распахнуты от страха (от страха за нее, о великое море и все его обитатели), а рот — изумленно приоткрыт — как будто изломан в какой гримасе. — Алана, сожри тебя дракон, не валяй дурака! Возвращайся на борт!

Но Алана замотала головой, боясь вслушиваться в умоляющие нотки в его голосе, боясь поддаться им и не закончить начатого.

Она отвела глаза от обеспокоенно свешивающейся вниз мужской фигуры, словно грозящей упасть следом за ней, и зашептала успокоение как какое-то древнее заклинание. Просила, умоляла, утешала и укоряла. И — указывала на то, что с человеком она будет в безопасности.

Потому что Тики был замечательным, и он не просто нравился ей, как бы она от этого чувства ни отпиралась. Потому что он заботился о ней и был ласков каждую минуту после того, что произошло. Потому что Алане хотелось… хотелось, чтобы ее касался — везде-везде — только он и никто другой.

— Спаси меня, господин мой, — зашептала она, ощущая, как ком подступает к горлу. — Спаси меня, а не губи… Я нашла семью, господин мой. Я хочу их увидеть, хочу на сушу. Отпусти меня, дай мне возможность ходить ногами по земле и видеть то, чего я все эти четыреста лет была лишена.

Волны, до этого с бушующим рёвом пытавшиеся опрокинуть корабль и нещадно отталкиваемые ветром, который призывал Тики, вдруг вздрогнули, словно океан прислушался к её словам, словно понял что-то важное, словно наконец облагоразумился, и застыли накатывающей громадой, будто не зная, что делать дальше: обрушиться на Марианну или же уснуть в море.

— Господин мой, моя семья жива, — продолжила Алана судорожным шёпотом. — Помните же Элайзу, ту, кого вы любили всем Вашим необъятным сердцем? Помните, как благословили её брак с человеком? — океан колыхнулся, успокаиваясь, сжаливаясь, внемля ей. — Так вот, господин мой, на этом корабле два её потомка, один из них чист, как жемчуг, а душа второго затуманена чем-то тревожным. А человек, который спас меня, благодаря которому я говорю сейчас с вами, его душа… — Алана затаила дыхание, прикрыв глаза, и счастливо выдохнула: — его душа подобна солнцу. Так отпустите же меня на сушу, господин, я жажду встретиться с теми, которого похоронила ещё четыре века назад.

Вода давила ей на бесполезный хвост, а соль противно разъедала раны, и ей было так грустно, так грустно и больно, потому что больше она не способна порадовать своего господина, отца и бога.

— Прости меня, — всё-таки выдохнула девушка, ощущая, как горло распирает от надвигающейся истерики. — Мне не по силам больше с тобой резвиться.

И — океан успокоился.

Словно весь его запал в одно мгновение исчез, оставив после себя лишь пасмурное понимание — небо заволокло низкими тёмными тучами, и волны плавно улеглись, напоследок обдав её измученное тело солёной влагой.

Течения обвили хвост, будто исследуя, будто только сейчас заметив, что с ним произошло, и океан скорбно обнял девушку — прощаясь.

— Миранда, господин мой, — шепнула Алана, когда море неохотно подняло её вверх. — Позови её и, умоляю, ничего не говори отцу.

Волны в ответ недовольно зашуршали, но перечить не стали.

На палубе её встретили ошеломлённые матросы, перепуганный Мана, ужасно встревоженный и встрёпанный, Неа, бережно и властно прижимающий брата к себе (видимо, во время качки младшего Уолкера сильно обо что-то ударило — выглядел он очень плохо), и Тики, злой, взволнованный, раздражённый и сразу же подлетевший к ней.

— О чём ты вообще думала?! — бешено вскрикнул он, порываясь подхватить Алану, слишком слабую и беспомощную, но девушка лишь хмыкнула, чувствуя разгорающийся внутри пожар.

О чём она думала?

О чём могла она думать, когда бросилась в море, чтобы успокоить его? При этом прекрасно понимая, что больше не способна плавать?

Ах, а ведь когда-то (каких несколько недель назад!) она гордилась своей скоростью и своими развесистыми плавниками.

А сейчас — их нет. Ничего нет.

Алана сжала кулаки, ощущая себя непередаваемо злой, чувствуя, как в груди всё подымается — гнев, скорбь, ненависть и обида.

Она же хотела их спасти. Все их — и Тики тоже.

— И правда, о чём я могла думать? — горько хохотнула девушка, отталкивая руку Микка, и шагнула вперёд, игнорируя удивлённые взгляды близнецов. — Уж лучше быть похороненными на дне морском, да? Ах, а мы сейчас как раз проплываем над лесом амбелий — знал бы ты, какие они красивые! Но какая разница? — с широкой (какой-то неправильной) улыбкой пожала она плечами и раскрыла дверь, ведущую к каютам. — Никто из нас теперь не способен плавать в море, — грубо хохотнула Алана и спустилась к себе, совершенно не обращая внимания на боль, раздиращую тело.

Сердце заполошно билось в груди, норовя пробить рёбра, и внутри всё кипелокипелокипело. От осознания. От обиды. От злости. От ненависти. На себя. Себясебясебя.

Алана рухнула на постель животом, утыкаясь носом в подушку — такую до ужаса мягкую (до ужаса привычную в своей мягкости) и зажмурилась, стараясь не думать о том, как будет жить дальше. Потому что… покинуть каюту оказалось для нее слишком сложно. Слишком страшно.

Она оказалась не готова принять горькую правду, и теперь ее горечь искала выхода. Горечь и злость — они рвали ее на части, и Алана выплескивала их. Как могла.

На дорогого человека.

Девушка до крови прикусила губу, ощущая, как раны горят и щиплют, и заставила себя не вслушиваться в шепот чужих шагов, потому что сейчас не могла быть удостоена ничего более, чем укора за свое неосмотрительное поведение.

А ей было так плевать на раны… Они ведь отвлекали ее своим горением, своей болью от еще более ужасных мыслей, так что их существование… это было хорошо даже.

Уж точно лучше, чем если бы шрамы сразу зарубцевались и стали просто немым напоминанием ей о ее глупости и уродстве.

Дверь едва слышно скрипнула, и шаги просочились в каюту, остановившись у порога, да там и замерев. Замок щелкнул, а Алана только крепче вжалась лицом в подушку, будучи просто не в состоянии смотреть сейчас на вошедшего. Она знала, что это Тики, конечно. Из всего экипажа только он мог ходить так тихо — словно скользил в каком-то миллиметре от пола, подхваченным течениями ветра и не расстающийся ни на миг со своей стихией.

Мужчина замер на пороге, так и простояв с минуту подобно статуе — словно и не дышал совсем, а только смотрел на нее. На ее уродство, на ее беспомощность, на ее болезненную наготу.