Подменный князь. Дилогия (СИ)

Любава осуждающе покачала головой, а мне стало интересно послушать дальше.

Выяснилось, что вокруг человека всегда много всякой невидимой живности. В доме — домовой, в сарае — сарайный, на сеновале — сенной. И живность эта хочет есть, причем вполне материальную пищу. А если остается голодной, то злится и может наслать на людей разные виды порчи, которые и есть болезни. Поэтому всякий здравомыслящий человек должен не жадничать и оставлять домовым пищу — крошки хлеба или обрезки овощей. Одним словом, домовые очень приветствуют, если в доме редко метут полы.

А лечение бывает трех видов. Первое, самое простое — это лечение травами. Нужно знать их все и знать, какая трава помогает при каких признаках болезни. Еще нужно уметь приготовлять отвары и делать мази.

— Если захочешь, — великодушно предложила девушка, — то я как-нибудь покажу тебе некоторые травы и покажу, как готовить из них лекарства.

Зато о двух других средствах целительства Любава хоть и знала хорошо, но рассказывать мне наотрез отказалась. Сказала только, что одно — это окуривание порченого, больного человека специальным составом курений, а второе я даже не сразу понял.

— Бел-горюч камень Алатырь, — так сказала Любава и, несмотря на мои расспросы, ничего более не пояснила. — Всему этому меня мама научила, — сказала она. — Мама была знаменитая ворожея и целительница, а я с детства у нее училась. Князь Рогвольд давно болел, поэтому для него лечение было очень важно. Вот он и взял меня себе в ключницы ради этого.

Она засмеялась, показав снова свою очаровательную улыбку.

— Другие князья и бояре ключницами всегда берут своих наложниц, — поведала она лукаво. — Но старый Рогвольд не нуждался в этом. Правда, он очень боялся, что об этом станет известно людям.

— Его мужская слабость помешала бы ему оставаться князем? — уточнил я, на что Любава уклончиво заметила:

— Людям не нравится, если князь слабый. Все хотят быть под защитой сильного господина.

Когда мать Любавы умерла, Рогвольд пригласил к себе ее дочь и предложил сделаться ключницей вместо матери, а заодно и целительницей своего престарелого хозяина.

— Ты будешь спать со мной? — спросила тогда семнадцатилетняя Любава, с опаской глядя на хилое тело и трясущиеся руки Рогвольда.

— Нет, — ответил он. — Но люди должны думать, что мы с тобой спим. Ты поняла меня? Это мое условие.

— Я поняла, — сказала Любава. — А кто тогда будет со мной спать?

Услышав, что станет наложницей княжеского сына Хельги, она обрадовалась. Хельги был молодой красавец, с вьющимися светлыми волосами, голубоглазый, как все русы, и очень ласковый с женщинами — о его нежностях много и возбужденно судачили многочисленные служанки в княжеском тереме и вокруг. И мужская сила у него была ого-го, не то, что у старика-отца.

— Он был неутомим, — с грустью сказала Любава, вспомнив о своем прежнем любовнике, и глаза ее подернулись пеленой печали. — Настоящий мужчина!

Тут мне стало совсем неприятно. Нет, я не Отелло, но нельзя же так в открытую издеваться над моими чувствами. Хельги — настоящий мужчина. Воевода Свенельд, видимо, тоже. А я что — не мужчина, что ли?

— Конечно, мужчина, — засмеялась Любава, когда я выразил ей свое возмущение. — Ты — пришелец-мужчина, и ты мне очень нравишься! Ты — лучше всех, Солнышко! — с этими словами она прыгнула на меня, и мы оба провалились в мягкое сено.

Уж не знаю, каков был покойный Хельги, но Любава явно была ему под стать и не уступала в «неутомимости». Бешеная энергия и сладострастие буквально исходили от ее крепкого тела. В любовных ласках она не стыдилась ничего, и ей не приходило в голову обуздывать свои желания. Сдержанная в обычной жизни, в постели Любава становилась настоящей тигрицей, самозабвенно предающейся плотским утехам.

Она отдавалась вся, целиком, до последней клетки своего тела. Я чувствовал это по ее дрожи, по ненасытной игре податливых и ищущих губ, по жару раскрытых бедер. Но она и брала свое, не стесняясь требовать желаемого удовольствия. Обхватив меня крепкими ногами и скрестив их у меня на спине, она яростно рывками двигалась мне навстречу.

Мы были уже совершенно мокрыми от пота, когда Любава хрипло произнесла:

— По-звериному. — И, выскользнув из моих объятий, встала на четвереньки, высоко задрав кверху тяжелый округлый зад.

Она стояла на локтях и коленях, опустив голову, так что золотистые волосы рассыпались по сену, перемешавшись с ним. Она ждала, крупно вздрагивая всем телом, и действительно в ту минуту была так похожа на норовистого, дикого, но укрощенного зверя, что я залюбовался.

Шлепнув девушку ладонью по отставленному заду, я спросил:

— Любишь вот так, по-звериному?

Она утвердительно замычала, и тогда я шлепнул гораздо сильнее, так что звук разнесся по всему сеновалу. Любава застонала, но продолжала стоять в ожидании ласки.

Видимо, поняв мое желание, она произнесла вслух:

— Люблю…

— Коленки шире, — велел я. — Еще! Еще шире! И прогнись как следует.

Я вошел в нее сзади — сразу и с размаха. Она взревела от сладкой боли и сладострастия, а затем, чуть помедлив и постепенно привыкая к ощущениям, так же с рычанием надвинулась на меня. Я стоял сзади на коленях, а мои руки лежали на ее крепких бедрах, задавая нужный ритм. Когда мы привыкли к нашим движениям и рычание Любавы сменилось ее благодарным сопением, я протянул руку и, крепко схватив ее за волосы, потянул на себя. Она со стоном запрокинула голову, все ее напряженно изогнувшееся тело дрожало, как натянутая тетива…

А потом, когда я сам себе уже казался утомленным и бессильным, как выжатый лимон, вдруг решительно сказала:

— Теперь я буду сверху.

И усевшись на меня верхом, начала еще одну бесконечную скачку, от напора которой я снова забыл все на свете, и силы вернулись ко мне. Полногрудая, с тонкой, но крепкой талией, с распущенными волосами, Любава, тяжело дыша, прыгала на мне, словно боевая наездница, напоминая вакхические художественные образы, подобные кляйстовской Пентезилее.

Наши тела были скользкими, как у индусов, которые перед занятиями сексом смазывают все тело кунжутным маслом. Пот лил с нас градом, смешиваясь, оба мы уже задыхались, но не могли оторваться друг от друга. Все это время глаза Любавы были широко открыты, она смотрела на меня в упор, не отрываясь. Прыжок на мне вверх, с коротким всхлипом, а затем — вниз, уже медленнее, с громким протяжным стоном, вырывавшимся у нее из груди, как победный торжествующий клич наслаждения. А глаза с неподвижными, как у кошки, зрачками при этом все время были устремлены на меня. Любава занималась любовью самозабвенно, как будто приносила жертву какому-то неведомому божеству. Или в ту минуту этим божеством для нее был я?

— Тебе понравилось? — спросил я, когда все закончилось и Любава, приникнув ко мне, покрывала мою грудь благодарными поцелуями.

— Да, Солнышко, — прошептала она. — Это было прекрасно.

— А почему Солнышко? — нашел я в себе силы для удивления.

— А кто же ты? — спокойно ответила она, не отрывая своих губ. — Конечно, Солнышко. Красное Солнышко. — Она еще чуть подумала и с уверенностью добавила: — Мое Красное Солнышко.

Говорила она неохотно, словно собиралась после некоторого перерыва возобновить наши занятия и теперь не хотела отвлекаться. Но я чувствовал, что мне, по крайней мере, необходим более длительный перерыв.

— Вот как, — сказал я, нежась под поцелуями в районе живота. — Значит, ты придумала для меня имя. Ну да, ты же собиралась это сделать. Так теперь мое первое и главное имя будет Солнышко. Так?

— Красное Солнышко, — пробормотала Любава. — Так гораздо красивее. И, кроме того, так звать тебя буду только я.

Продолжая целовать меня, Любава медленно, но упорно сползала все ниже и ниже, и еще через минуту я испытал ощущения, показавшие мне со всей определенностью, что моя подруга отнюдь не собирается успокаиваться на достигнутом.

Она собиралась пойти по второму кругу.