Подменный князь. Дилогия (СИ)

— Кстати, — сказал я, — если теперь ты знаешь мое первое имя, раз сама его придумала, то и я имею право знать твое. Разве не так?

В ответ Любава промычала, потому что говорить уже не могла. Вместо слов, показавшихся ей в тот момент излишними, она удвоила свои усилия в определенном направлении, действуя при этом необычайно искусно.

Скажу откровенно: мне двадцать семь лет и я никогда не вел жизнь монаха. А поскольку не был женат, то моя сексуальная практика отнюдь не ограничивалась одной женщиной. Более того, я всегда считал себя если не завзятым Казановой, то во всяком случае вполне опытным покорителем женских сердец и иных частей тела.

Но так хорошо, как с Любавой, мне не было никогда и ни с кем. С первого же раза, когда мы сошлись на траве-мураве под дуплом гигантского дуба, это было полное, стопроцентное попадание. Мы с Любавой «попали» друг в друга — тут не было сомнения.

Женщина может быть писаной красавицей, умницей и интеллектуалкой. Может обладать ногами Наоми Кемпбелл и сексуальностью Анжелины Джоли. И вы охотно признаете все это и будете хоть всю жизнь уговаривать себя, что вам с ней хорошо. Но потом в один прекрасный день появится та, с которой вы «попадаете» друг в друга во всем, — и тогда вы погибли!

За годы своих московских любовных похождений я догадывался, что это так, но испытать подобное, этот феномен мне довелось только сейчас, на киевском сеновале десятого века от Рождества Христова. Здесь, среди пахучего сена, полуголодный и усталый, я встретил свою настоящую любовь.

Не знаю, чувствовала ли моя подруга в тот момент то же, что и я. Может быть, нет, потому что у женщин такие вещи происходят как-то по-другому. Но действовала она по-настоящему умело, потому что уже через пять минут мое лирическое настроение снова сменилось боевым и тело мое воспряло для новых схваток, в которых я должен был смело потягаться с сонмом мужчин, владевших воспоминаниями и фантазиями моей подруги.

Я должен был победить их! По-настоящему женщиной можно овладеть, лишь вытеснив из ее сознания всех других мужчин, которых она знала или о которых мечтала. И чем заменить их? Собою одним. Это нелегкая задача для ума и для тела.

— Теперь ты довольна? — спросил я, когда мы прошли по второму кругу и Любава, успокоившись, лежала в моих объятиях. Перед глазами у меня шли черно-красные круги, а сердце готово было выскочить из груди и бухало там, словно кузнечный молот.

— Теперь — да, Солнышко, — умиротворенно промурлыкала девушка и хихикнула о чем-то своем.

— Ты ведь так и не ответила мне, не назвала свое настоящее имя.

— Да? — снова хихикнула она и прижалась ко мне своим все еще обжигающим телом. — А мне показалось, что я ответила. Разве нет?

— Но я не услышал. Ты как-то невнятно ответила, я не понял.

Она поцеловала меня в шею, потом взялась зубами за мочку уха и потянула на себя.

— Разве ты еще не догадался? — сказала она. — Солнышко, какой ты ненаблюдательный. Первое имя ведь дают по внешности. Ты заметил, какого цвета у меня глаза?

— Тебя зовут Серые Глаза?

— Сероглазка! — сказала девушка и, больно укусив меня за ухо, засмеялась. — Как же ты сразу не догадался! А еще пришелец из другого мира…

* * *

В эту ночь мне снова снился сон, который я запомнил. Мы с отцом шли рядом по огромному полю, засеянному алыми маками. День был очень ярким, с голубым небом и разлитым под ним морем красных цветов, расстилающимся беспредельно, за горизонт. На горизонте алый цвет сливался с голубым, и там, как будто в мареве, видна была тонкая линия всех цветов радуги, протянувшаяся от края и до края. Не бывает в мире живых людей таких беспредельных пространств!

На этот раз я снова отчетливо осознавал, что это — сон, а не реальность, и так же осознавал, что он снится мне неспроста.

Видя отца, чувствуя его рядом с собой, я испытывал тревожное чувство: мне хотелось его о многом спросить, но я не решался. Не потому, что боялся спросить, а попросту не мог сформулировать вопросы. О чем спрашивать, когда все непонятно?

— Ты молодец, — послышался наконец голос в моих ушах.

— Я все делаю правильно? — спросил я, испытав внезапную радость.

— Ты ничего не делаешь, — раздался спокойный ответ. — Вот поэтому и молодец.

— Папа, тебе нравится Любава? — вдруг спросил я, задав вопрос, волновавший меня в ту ночь сильнее всего.

— Это неважно, — ответил голос, и я ощутил пустоту, разочарование.

Чего же тогда хочет отец? Зачем он здесь и что хочет сказать мне? Или это я должен что-то сказать ему?

Мы не шли по полю. По крайней мере, ног своих я не чувствовал и не видел. Мы с отцом как будто медленно плыли в алом цвете, низко паря над землей.

Странно, в реальной жизни я никогда не бывал на маковом поле. Да и вряд ли это вообще возможно, если ты не занимаешься изготовлением наркотика. Посевы мака жестко контролируются. И почему папа избрал именно такой антураж для нашей встречи? Насколько я помню, он никогда не был любителем всяких излишних эффектов.

— Зачем я здесь, папа? Что я должен делать?

— Делать ничего не нужно, — сказал он. — Да ты и не можешь ничего сделать. Разве ты еще не до конца ощутил свою беспомощность?

О да. Ощутил в полной мере. До такой степени, что чувствовал себя раздавленным и уничтоженным. Игрушкой в руках непонятных мне сил.

— Ты нужен мне здесь, — сказал отец. — Ты должен совершить свою работу, для которой предназначен.

— Кем предназначен?

— Мной, — ответил он и надолго замолчал. Во сне невозможно контролировать время, но мне казалось, что прошла вечность, прежде чем до меня дошла следующая информация.

— Ты очень нужен в этом времени. Так было задумано с самого начала, и теперь пришел твой черед сыграть свою роль.

Мы продолжали двигаться бок о бок, и вдруг я сообразил, что отца не вижу, а лишь ощущаю его присутствие рядом с собой. Интересно, он снова в своем парадном офицерском мундире?

Я попытался повернуть голову, чтобы увидеть отца, но тщетно. Я знал, что рядом со мной — он, но голова моя не поворачивалась в нужном направлении. Во сне человек не владеет своим телом, это известно. А вот мыслями своими владеет, если постарается. Я напрягся изо всех сил и сформулировал свой вопрос, показавшийся мне в тот момент самым-самым главным.

— Папа, — спросил я, с трудом выговаривая слова, — я когда-нибудь вернусь в Москву? В свою обычную нормальную жизнь?

— Вернешься, — ответил он. — Только это совсем не главное. Напрасно ты так думаешь. Самое главное для тебя — здесь, потому ты тут и находишься. Когда сделаешь свою работу, то вернешься обратно. Но это будет уже совсем неважно.

— А кто переместил меня сюда?

— Я, — послышался голос. — Конечно, я. Кто же еще? Ведь ты нужен мне.

Теперь я увидел его. Папа стоял передо мной все в том же парадном лазоревом мундире, в каком я редко видел его в жизни. Зачем он так оделся?

Я не задал вопроса о мундире, но папа услышал меня.

— А какая разница, Володя? Может быть, потом ты увидишь меня и по-другому. Это будет зависеть от тебя.

Отец улыбнулся и похлопал меня по плечу. Я ощутил тяжесть его руки, как материального предмета. В детстве он часто так делал, хлопал меня по плечу, когда хотел выразить удовлетворение мной.

— Все будет хорошо, только не бойся.

— Что мне нужно делать? — прокричал я, осознавая, что сейчас вот пройдет миг, и отец исчезнет, и сон закончится.

Мой голос прозвучал громко, я старался, чтобы мой крик дошел до отца. Он снова ободряюще улыбнулся и поправил фуражку на голове так, чтобы середина козырька приходилась точно по кончику носа, — военные часто так делают.

— Все сделается само собой, — сказал он. — А ты только должен вести себя прилично. Я знаю: ты — приличный мальчик, так что не сомневаюсь в тебе.

Сначала исчезло поле, словно и не колыхались только что на теплом ветерке миллионы маков вокруг нас. Мы остались в пустоте, в ослепительно-черном космическом пространстве. Звезды, рассыпанные в агатово-черном небе, были разными — яркими и не очень. Они слали издалека свой свет, и он отражался, поблескивал на пуговицах офицерского мундира моего отца, на его кокарде, на бляшке парадного ремня.