Поглощенное время (СИ)

Приятно, но чересчур навязчиво забарабанил дятел - оттуда, где был спрятан стольный город Гавейна. Гебхардт Шванк немного ускорил шаг - подобные звуки никогда ему не нравились, он приходил от них в капризное раздражение, и очень быстро.

Но это раздражение вызвал не только невинный дятел. Посмотрите-ка, вот он возвращается из Леса, от Сердца Мира - а стать Домом Божьим ему, видите ли, не по чину, и он-то в этом не виноват! Не виноват, но в своем роде проклят.Тогда хотя бы что-то о Пожирательнице выяснить, но и то... Ага, да она его и не заметила - ухватила и придушила Пикси, довела до самоубийства Эомера, свела с ума Пнкратия; разве что хитрый Филипп-Теофил чудом остался в живых, да и то, похоже, обречен. А потом взяла, гадина, и исчезла, расточилась, как это делают демоны. А вмето нее возникла нравная и сентиментальная девица, которая плохо знает, чего хочет, но при этом так гордится своей неиисякаемой тревожной злостью! Тьфу!

И даже Филиппа он потерял: у умненького мальчика теперь есть своя собственная разумная бабочка, да еще и нимфа к тому ж - да разве сравнится с нею какой-то там ехидный кастрат, пусть и даровитый!

Так что - ему, Шванку, завидно теперь, что смертоносная мерзость не обращала на него никакого внимания? Да, завидно. Как и все боги, она клюет на страсти. А привычный смягченный ужас и привычная зависть к живым ей не нужны, она их не замечает - сама так то ли живет, то ли пребывает в небытии. Вот сейчас ему завидно и гневно уже по-настоящему!

Свирепый кастрат подпрыгнул на лыжах, поднял туманное облачко снежной пыли. И, нечего делать, заскользил дальше по дороге собачьих обозов.

Большие ели как-то незаметно помолодели и сменились редким березняком с примесью липы. С самой толстой из лип снялся ворон - то же самый или уже другой? - мягко каркнул, подпрыгнул, взлетел и уселся на ветку чуть выше. Путь собачьих нарт закончился, сменился дорогой для конных саней в чистом поле, и на горизонте были видны серые сады пригорода.

Тогда Гебхардт Шванк снял лыжи и воткнул их в снег у самой границы Леса - для какого-нибудь отчаянного путника или в надежде, что вещь из волшебного места вернется домой сама. Он отошел, не оглядываясь, а потом все-таки обернулся - большой ворон, отливающий лиловым трауром, уже опустился, бесшумно сел на нос одной из лыж и сосредоточенно выщипывал шерсть из подбоя. Смотреть на это показалось Шванку неделикатным, и он, пребывая уже в мире людей, отправился к себе.

Луг и сады он прошел очень быстро, и новая шуба его покрылась инеем, очень похожим на соль.

***

Он ожидал, сам того не зная, что в городе будет так же пусто, как и в столице Гавейна - но люди, по своему обычаю, бродили и проезжали туда-сюда, по своим таинственным делам пробегали собаки, озабоченно меняли места вороны, и Шванка это удивляло сейчас. Странный ясный день все еще не собирался склоняться к закату - а трувер, оказывается, привык к осеннему времени, к короткому дню...

Так или иначе, но ему пришлось поспешить - у шубы не было капюшона, а от шапки он избавился еще в Лесу. Кабы не было бы жалко ушей, он послонялся бы по улицам еще, заглянул бы в лечебницу и на рынок. Но, предполагая, что бедные уши вот-вот раскрошатся, он уже стучал в ворота, предназначенные для паломников. Старушка привратница только ахнула: "Господин Шванк!" и прикрыла рот костлявой ладошкой. Трувер сам отодвинул створку и протиснулся к ней.

- Какой нынче день? - спросил он, кланяясь.

Привратница сделала знак, отгонявший, по поверью, неупокойников. Шванк, как ему и полагалось, никак не среагировал, и привратница ответила:

- Последний перед зимним равноденствием.

- Ничего себе! - поразился трувер и заторопился в скрипторий.

Гебхардт Шванк отдал Агнес шубу - выколотить хорошенько, чтобы не отмокла в тепле - и шагнул внутрь; уши немедленно затеребила боль. В скриптории было довольно людно - компания писцов ретиво разбирала целую поленницу старых свитков, а на отшибе сидел Филипп, ныне Теофил, и с усталым видом что-то читал. Он первым повернулся на скрип двери и вскрикнул:

- Шванк, ты живой!

- А ты почем знаешь? - сварливо подыграл ему друг.

- Уши красные и лед в волосах.

Шванк задумчиво провел ладонью по голове - и верно, сплошная неровная корка. Он стоял; Филипп двинулся навстречу, но приостановился, стараясь быстро распустить третий узел траурного пояса.

- Прости, я тебя искал тогда. Но меня все время возвращало на тропу. А потом зеленые рыцари...

- Знаю. Меня самого увел бог. Это Вакх, оказывается.

- Вакх? Ого!

Оторвались от своих свитков и зеваки-писцы. Теофил, а для Шванка все еще Филипп повел трувера к самому светлому месту, записывать новую историю паломничества. Шванк покорно шел, а подтаявший иней потек по лицу, и казалось, что он плачет.

***

По требованию Ириды Горгоны Молитвенная Мельница была остановлена. Ее нутро освободили от тысяч символических изображений - а некоторым из них было лет по тридцать-сорок - а содержимое караваном мешков отнесли в Скрипторий. Епископ Акакий осмелел, воспрял духом, созвал писцов и рисовальщиков. Задал им работы на добрые пять лет и в полной мере насладился ею сам.

А отправка Молитвенной Мельницы на покой стала первой самостоятельной работой полноправного жреца высшего клира Теофила, прежнего Филиппа. Под его руководством рабы и свободные мастера разобрали машину, хорошенько отполировали и смазали ее детали и уложили в большие ящики, набитые сеном и стружкой. Кое-какие мелочи и золотую Сфинкс унесли обновить. Ящики отправили в Реликварий и там покрыли тяжелым пурпурным бархатом - до лучших времен.

Лучшие времена наступили лет через семь-восемь, когда Лот переиграл племянника Мордреда, сына Моргаузы, и смог стать не только герцогом Чернокнижником Третьим, но и верховным королем, обрубив и опалив щупальца войны так, чтобы на его век хватило надежного покоя. Лот думал, что это его заслуга - но именно в это время Пожирательница выбрала себе нового мужа, одного из взбесившихся рыцарей Уриенса, а старого супруга отпустила на свободу умирать окончательно; наверное, муж-трубадур и поспособствовал тому, что его вечно голодная супруга на время была умиротворена.

Тогда новоиспеченный епископ Теофил, первый и пока единственный Дом Божий в этом сане, приказал Молитвенную Мельницу оживить и те изображения, что уже обновлены, ей вернуть. Так и было сделано, мирно и торжественно. Но миряне и жрецы не слишком торопились отправляться на поиски богов, и преставления о паломничество пришлось начинать заново.

***

Гебхардт Шванк так и не решился дополнить свой роман. Все копии были изготовлены; жрецы хмыкали и сохраняли невозмутимый вид, но историю о Молитвенной Мельнице и Едином боге перечитывали регулярно - а школярам ее чтение было запрещено. Вдохновясь примером предшественников, епископ Акакий, уже удостоенный прозвища "Как бы чего не вышло!", решил изменить систему регистрации документов. Но Храм инертен, и его идею воплотить не удалось - помечают входящие документы по-прежнему: просто в порядке поступления присваивают номер да отмечают дату.

К весне мастер Шванк заметил, что Храм ощутимо давит на него: своими серыми стенами, черными лаковыми росписями, безднами зеркал и огромным крестом здания Картотеки. Надоело и то, что его то допускали к пению, то отстраняли от него - в основном ему полагалось воспевать то, что имеет отношение к пустоте, смерти и увяданию. Так что Гебхардт Шванк вскоре почувствовал себя прозрачным и пустым - и начал действовать по-своему, чтобы вернуться к жизни.