Лиловый (I) (СИ)

В первое время Острон не очень одобрял, если в караул назначали Абу или нахуду, считал, что лучше пусть на страже стоят воины; впрочем, в пути выяснилось, что оба неплохие бойцы, в особенности нахуда, который управлялся со своим скимитаром не намного хуже самого Острона, а Абу еще в Ангуре выковал себе поистине гигантский меч, который, должно быть, весил не меньше кузнечного молота, и одна лишь сила кузнеца, махавшего этим мечом, как тростинкой, многого стоила. Даже Ханса, попробовав поднять "двуручник", как назвал его Абу, с уважением цокнул языком.

Дагман сидел спиной к костру и неспешно сворачивал на колене самокрутку. Абу Кабил смотрел в темноту, небрежно набросив на плечи бурнус, -- как обычно, холод не очень-то беспокоил его, и длинные светлые волосы лежали поверх плотной ткани, а рафа почти съехала с его затылка. Закончив с самокруткой, нахуда оглянулся: поблизости спали люди, в основном беспокойно шевелясь во сне и вздрагивая, а остальные стражи (еще трое с других концов лагеря и Острон в центре его, у костра) были слишком далеко.

-- Тебе тоже сообщили? -- еле слышно спросил он у Абу. Кузнец коротко кивнул.

-- Времени все меньше, -- пробормотал Абу Кабил. -- Продолжать работу опасно и бессмысленно. Результат практически очевиден, в любом случае.

-- Бесперспективная это затея, -- задумчиво произнес Дагман, закуривая. -- Процесс уже начался, его не остановить... и ведь они до самого последнего не поймут истины.

-- Я надеялся, что поймут. Но, кажется, уже слишком поздно. ...Бел ничего не говорил тебе?

-- Только то, что с ним тоже связывались. Я подозреваю, он принимает происходящее слишком близко к сердцу.

-- Такова наша работа. Каждый рано или поздно проходит через это.

Дагман вздохнул и ничего не сказал, хмурясь.

-- Я не смог ее остановить, -- много позже произнес он. -- Даже не сразу понял, что происходит.

-- Лучше не вспоминай об этом, -- ответил ему Абу. -- Смотреть нужно только вперед. Я пойду первым, потом ты.

-- Не лучше ли пустить Бела? Он молчалив в последнее время, я боюсь, что он совершит необдуманный поступок.

-- ...Да, он всегда был самым несдержанным в группе. Дай угадаю, он не пойдет сейчас. Предпочтет держаться до последнего.

-- Ладно, -- вздохнул Дагман и оглянулся. -- Жизнь все равно расставит все по своим местам.

Ханса смотрел на пламя, очерчивавшее силуэт Острона рыжим сиянием, и ему вспоминались годы скитаний по северу Саида в разбойничьей шайке. Сколько он себя помнил, он всегда был с разбойниками; его приемная мать, Афанди, подобрала брошенного ребенка, -- она говорила, ему был едва ли годик, он потерялся и напуганно ревел, -- в одном из крошечных оазисов, куда их банда попала почти случайно; у разбойников и женщины в основном ведут себя, как мужчины, так что Афанди редко вспоминала о том, что она женщина, но при виде перепуганного мальчишки сердце у нее, видать, дрогнуло, и проснулся материнский инстинкт. Она взяла найденыша себе и окрестила его Хансой, в честь своего давно погибшего отца, и хотя скрывать от мальчика его настоящее происхождение Афанди и в голову не пришло, она всегда относилась к нему, как к родному сыну.

Ханса засыпал и сам не понял, как живой и реальный огонь переместился в серый мир снов; только люди, сидевшие и лежавшие вокруг, изменились, и возле костра сидела высокая темноволосая женщина, подстелив под себя бурнус, она скрестила ноги, и ее светлые шаровары разлеглись почти как юбка, а на голове ее был повязан платок, и Хансе с нежностью вспомнилось, как Афанди учила его повязывать себе такой же, когда он был сопливым мальчишкой. Она была смуглой и такой же черноглазой, и, в общем, они были похожи, хоть и неродные; мальчик перенял от нее многие повадки, точно так же цокал языком, щурил один глаз в выражении недоверия и завел привычку людей называть по кличкам вместо имен.

Даже шашка Афанди, которую Ханса взял себе после ее смерти, теперь лежала на бурнусе возле нее: разбойница никогда не расставалась со своим оружием.

-- Мама, -- сонно пробормотал Ханса и подполз к ней, потому что ему вдруг нестерпимо захотелось снова почувствовать тепло ее тела, вообразить себя маленьким...

Он и был маленьким, и вокруг были привычные люди, с которыми он провел детство; вон поодаль стоит небольшой шатер, в котором ночуют атаман Хулафа, его жена Амир и их дочка Лейла. Лейла старше него на целых четыре года, но Ханса давно уже решил, что женится на ней, когда вырастет, ведь она красивая. Пусть и заносчивая, прямо как ее мамка.

Он положил голову на колено Афанди, и мать обняла его теплой рукой за плечо. Костер освещал ее смуглое лицо, придавая ему красноватый оттенок, и Ханса смотрел на нее снизу вверх; у нее всегда было такое строгое выражение, которое на его памяти изменилось лишь однажды, когда он отбился в песчаной буре, и она два дня искала его в пустыне, и вот когда нашла, откопала его, засыпанного песком и задыхающегося, она плакала, впервые на его памяти.

Это был сон, Ханса подспудно знал; но такой теплый и успокаивающий, что просыпаться не хотелось. Не хотелось и помнить о том, что ждет его, когда он проснется: безжизненный южный Саид, холод, постоянная опасность...

В этом сне опасности не было.

Все эти люди, произнесла Афанди. Ради чего ты идешь за ними?

-- Они мои друзья, -- немного уязвленно отозвался Ханса.

Ты наивен. Кого в целом свете можно считать другом? Дружба -- это всего лишь обман. Я считала этих людей друзьями, а они предали и убили меня.

Что-то было не так. Но ощущение тепла чужого тела убаюкивало его, успокаивало, и Ханса лишь оглянулся на спящих разбойников; они лежали тут и там, укрытые бурнусами.

-- Острон не такой. Он никогда не предаст меня.

А если темный бог одолеет его?

-- Скорее он одолеет меня, чем его! Он очень сильный.

Ты в этом уверен?

-- Да!

...Хорошо, а остальные? Этот джейфар, который с каждым днем становится все мрачнее и подозрительнее? Быть может, в один прекрасный день он решит, что всех остальных необходимо убить, чтоб они не поддались влиянию врага.

-- Сунгай слишком умный, чтоб поддаться темному богу, -- возразил Ханса с горячностью. -- И он принципиальный. Он предпочтет покончить с собой, но не сдастся, я знаю это.

А маарри? Тот уже почти поддался, ты своими глазами видел, как он набросился на человека.

-- Но он устоял, и я думаю, это значит, Искандер еще долго продержится! До самого конца.

Даже если темный бог будет каждый день разговаривать с ним в облике его дорогой погибшей дочери?

-- Искандер все равно знает, что ее уже не вернуть.

Это просто ты не знаешь, дорогой, что такое -- родительская любовь... Она заставляет людей жертвовать собой.

Ханса поднял голову. Афанди по-прежнему смотрела в костер, и на ее лице было какое-то странное выражение, какое-то...

-- Ты не Афанди, -- прошептал он. -- Ты...

Да, ты догадливее маарри, согласился бесплотный голос; губы Афанди не шевелились, и она замерла, будто нарисованная картинка. Тепло развеялось без следа. И ты хитер. Но мне нет нужды обманывать тебя, марбуд. Обманывает слабый. Я силен, и я одержу победу над вами всеми.

-- Посмотрим, -- Ханса подобрался, будто готовясь к бою, хотя понимал, что это сон, и с чем тут бороться?..

Да, посмотрим и увидим. Скоро моя сила возрастет настолько, что вы не сможете более избавиться от моего голоса, проснувшись. Я буду говорить с вами дни напролет. Рассказывать вам правду, которой вы не хотите видеть. Посмотрим, долго ли вы устоите, глупцы.

Он резко открыл глаза и дернулся, вцепился обеими руками в волосы, взъерошил их. В легкие врывался холодный воздух. Земля по-прежнему еле заметно содрогалась. На востоке загорался рассвет.

У костра по-прежнему сидел Острон, хотя уже и Искандер, чей черед был караулить, поднялся; Ханса торопливо встал и подошел, почти подбежал к ним, плюхнулся на холодный камень рядом с нари.