Великая Ордалия (ЛП)

Если она и придала какое-то значение его присутствию, то ничем не выдала этого.

— Генерал Иксаул, — произнесла болезненная тень, — Он-он, прибыл, мать.

Мама уже поднималась, вытирая руки.

— Хорошо, — отозвалась она, её голос и манеры преобразились, — Я пока приготовлюсь, а Телли поможет тебе домыться, — сказала она в ответ на его вопрошающий взгляд.

— Нееет! — запротестовал он, но мама уже стремительно шагала мимо его сестры, призывая рабов и спеша переодеться.

Весь мокрый, он неподвижно сидел, взирая на приближающуюся сестру сквозь облака пара.

— Иксаул привел из Галеота  Двадцать Девятую, — объяснила она, опускаясь коленями на мамину подушку. Ей пришлось смять обширный кринолин своего платья о поблескивающий край ванны, и, хотя на то, чтобы сшить его, ей явно потребовалось немало усилий, казалось, что её это ничуть не обеспокоило.

Он мог лишь молча смотреть на неё.

   Не здесь, — предупреждающе молвил его тайный голос, — Где угодно, только не здесь.

   Но однажды она должна сдохнуть!

— Судя по всему, ты раздумываешь, как бы ловчее прикончить меня, — молвила его бледная сестра, тщательно осматривая баночки с мылом и ароматическими маслами, расставленные на полу, рядом с ванной, — едва ли ты думаешь сейчас о чём-то ещё.

— С чего ты взя…? — запротестовал было он, но поперхнулся водой, безжалостно вылитой ему на голову.

— Мне нет-нет дела — продолжала она, опрокидывая ему на темя плошку мыла с ароматом апельсина, — до того, о чём ты думаешь или что делаешь.

Она начала намыливать ему голову. Её пальцы не были ни жестокими, ни ласковыми — они просто делали своё дело.

— А я и забыл, — ответил он, выражая негодование каждым кивком свой, натираемой ароматной пеной, головы, — что тебе ни до чего нет дела.

Её пальцы прошлись от его лба, через темя до затылка, пощипывая ногтями кожу.

— У меня много-много дел и забот. Но, как и у нашего отца, мои заботы скользят сквозь меня и не оставляют следов на снегу.

Она собрала его волосы на затылке, отжала их, а затем прошлась пальцами вперед, на этот раз двигаясь по бокам, вдоль висков.

— Инрилатас мог заставить тебя плакать, — напомнил Кельмомас.

Её пальцы остановились. Какая-то судорога прошла по её вялому, апатичному лицу.

— Удивлена, что ты помнишь это.

Перестав заниматься его волосами, она повернулась к приготовленным мамой моющим принадлежностям.

— Я помню.

Она взяла и смочила водой небольшую розовую губку и, воспользовавшись пеной с его головы, начала намыливать его лицо нежными, даже ласковыми мазками.

— Инрилатас был-был сильнейшим из нас, — произнесла она, судорожно моргнув  — и самым-самым жестоким.

— Сильнее меня?

— Намного.

  Лживая сучка!

— Как это?

— Он видел чересчур глубоко.

— Чересчур глубоко, — повторил мальчик, — это как?

Телиопа пожала плечами.

— Чем больше ты узнаёшь чью-то душу-душу, тем меньше она для тебя становится. Для Инрилатаса мы-мы все были чуть более, чем ползающими вокруг-вокруг него слепыми-слепыми букашками. До тех пор, пока мы слепы —  в этой слепоте и наша душа и наш мир-мир остаются целостными. Невредимыми. Но, как только мы прозреваем, мы видим и то, что и мы сами — не более чем букашки.

Кельмомас непонимающе посмотрел на неё.

— Чем больше узнаешь о чем-то, — сказал он, нахмурив брови, — тем реальнее оно становится.

— Лишь если оно с самого начала было реальным.

— Пфф, — насмешливо фыркнул он.

— И, тем не менее, ты занимаешься ровно тем же, чем занимался он.

— Это чем?

— Делаешь себе игрушки из человеческих душ.

От силы пришедшего вдруг прозрения у мальчика перехватило дыхание.

— Так вот, что сделал Инрилатас? Сделал из тебя свою игрушку?

— Даже сейчас-сейчас, — молвила она со своим треклятым заиканием, — ты-ты пытаешься заниматься всё тем же.

— Так ведь и я тоже букашка!

Она помолчала, водя губкой по его подбородку. Вода начала остывать.

— Букашка, поедающая других букашек.

Он обдумывал эти слова, пока она намыливала ему шею и горло, особенно усердно работая губкой между ключицами.

Ему показалось прекрасным и даже в чем-то эпическим, что брат и сестра могли вот так обсудить основания, по которым один собирался убить другую…всё это было похоже на какую-то притчу из Хроник Бивня.

— Почему он называл тебя шранка? — внезапно спросил он.

Её лицо опять исказилось,  будто сведенное судорогой.

Кельмомас довольно ухмыльнулся, когда она промолчала. Тут была лишь одна букашка. Нету следов на снегу- ага?

— Потому что я всегда была-была слишком тощей.

   Она лжет…- сказал голос.

   Да, братец, я знаю…

Имперский принц отодвинул от себя её запястье, чтобы всмотреться в её глаза. Казалось удивительным находиться настолько близко от её ненавистного лица, чтобы иметь возможность разглядеть брызги веснушек, розовую кромку её век, прикус зубов. Он всегда полагал, что в те времена лишь открылось нечто, что с ней сделали. Что его брат как-то сломал её… Но, теперь ему казалось, что он может вспомнить всё произошедшее гораздо яснее…

Её рыдания.

— И сколько раз? — спросил он её.

Вялое, отстраненное моргание.

— До тех пор, пока отец не запер его.

Мертвящий холод проник в её голос.

— А мама?

— Что мама?

— Она когда-нибудь узнала?

Щебетание капающей с его волос воды.

— Однажды она подслушала его. Она была-была в ярости…

Сестра подняла губку, но он раздраженно отстранился.

— Она…она была единственной, кто никогда-никогда не боялся Инрилатаса, — произнесла Телиопа.

Но теперь он мог видеть всё с абсолютной ясностью.

— Она так и не узнала, — заключил Кельмомас.

Её голова качнулась, так, словно она тихонько икнула. Три раза подряд.

— Инрилатас…- продолжал он, наблюдая за тем как всё больше белеет её лицо.

— Что-что?

— Он соблазнил тебя? — усмехнулся он. Он видел что делают взрослые, когда бурлит их кровь. — Или взял силой?

Теперь она казалась полностью опустошенной.

— Мы дуниане, — пробормотала она.

Юный имперский принц хихикнул, задрожав от восторга. Наклонившись вперед, он прижался своею влажной щекой к её щеке и, с тем же подхрюкиванием, что он слышал не так уж давно от своего старшего брата, прошептал ей на ушко:

— Шранка…

От неё пахло скисшим молоком.

— Шранка…

Внезапно, вода и мыло потекли ему в глотку. Отплевываясь и протирая яростно пылающие глаза, он едва успел увидеть бегство Телиопы — лишь тени и мелькающий кринолин. Он не пытался окликнуть её…

Она оставила на снегу целую уйму следов.

Кельмомас с головой погрузился в обволакивающее тепло, смывая мыло с лица и волос. Он знал, что почти наверняка приговорил себя,  но всё равно ликовал, безмолвно торжествуя.

Страх всегда медлил, проникая в его душу,  туда,  где его воля была слабее, а сердце  сильнее всего.

А ведь нужно немалое искусство, чтобы заставить разрыдаться Анасуримбора.

Иссирала не было в его покоях.

Его ликование оказалось кратким. Охваченный чудовищной паникой, он выскочил из ванны и, не вытираясь одевшись, мокрым прокрался в ветвящиеся глубины укутанного тенями дворца, оставляя на своем пути влажные следы. Никогда раньше, казалось ему, он не испытывал подобного ужаса и не вёл внутри себя столь злобных споров, наполненных взаимными обвинениями.

  Болван! Ты же убил нас! Убил нас!

  Но ты ведь играл вместе со мной.  Разделил всё веселье!

Однако, обнаружив покои нариндара опустевшими, он почувствовал, что его маленькое сердце буквально остановилось. Довольно долго он так и лежал ничком на железной вентиляционной решетке, опустошенный и изнуренный, не способный даже думать, и лишь молча взирал на затененный угол, где нариндару положено было…дышать. В эти первые мгновения, мысль о том, что Ухмыляющийся Бог незримо движется где-то во тьме, просто переполнила чашу его сознания, парализовав все иные помыслы.