Данэя (СИ)

“Я же всё это уже знаю”, думал он, но сегодня почему-то не хотелось прерывать её. Было хорошо слышать её голос, и то, что она снова рассказывала, не вызывало обычной враждебности.

А она продолжала говорить: может быть, он что-нибудь поймет?

– Тебе приходится когда-нибудь общаться с детьми?

– А как же! Неужели ты думаешь, что я использую только данные, собранные другими?

– И тебе это нравится?

– Еще как! С ними не соскучишься: интересный народ.

– Как они к тебе относятся?

– Нормально. Особенно мальчишки: я их лучше понимаю. Принимают в свою игру: мне тоже хочется носиться за мячом.

– И есть – которых ты знаешь давно?

– Конечно: мои объекты непрерывного наблюдения. Я вижусь с ними достаточно часто.

– Тебя что-нибудь связывает с ними кроме научного интереса?

– Естественно: не всё в их жизни нужно мне для работы. И я привык к ним.

– Да?

– Мне здорово интересно с ними. Они ведь – уже люди: их проблемы не кажутся мне ерундой. Они любят задавать вопросы, и я стараюсь отвечать. Надо только помнить, каким сам был в их возрасте, и быть искренним с ними: они это сразу чувствуют.

– Скажи, вот то, что я тебе рассказала про Дана – ну, о его отношении к своей дочери – тебе понятно?

– Пожалуй. Он к ней просто очень привык – это главное.

– Ты бы на его месте вел бы себя также?

– Наверно. Мне тоже хочется часто видеть моих ребят. Я по ним даже порой скучаю.

– Милан, а если бы у тебя был свой ребенок?

– У меня? Это в стиле лишь Дана и его библейского колена.

– Ну, а предположим? Он твой, и ты это знаешь?

– Мальчик?

– Почему мальчик?

– Я их лучше понимаю.

– Пусть мальчик. Сын.

– Мы с ним были бы друзьями.

– Ты так думаешь?

– Я уверен.

– А я? Если бы я была его матерью?

– Ну, знаешь!

– Ну, допустим. Просто попытаемся встать на их точку зрения. Чтобы до конца их понять.

– Резонно, но причем тут ты и я? Разве то, что существует между нами, не самое лучшее, что может быть? Ты помнишь, что говорила мне: язычески прекрасная радость физического слияния – свободная, не скованная никакими ненужными требованиями?

– Помню. Но мне кажется, что с того времени прошла целая вечность: я знаю слишком много того, что не знала тогда. Теперь у меня есть и другие вопросы. К себе. И к тебе. Скажи, желанный мой, не появляется ли у тебя хоть на миг мысль, что я – одна я и никакая другая могла бы составить всё: радость и смысл твоей жизни? Только я одна нужна, чтобы ты был счастлив? Чтобы на мне сосредоточилось всё, что можешь ты испытывать к женщинам?

– Зачем?

– Не знаю, хороший. Просто я ловлю себя на том, что ты становишься слишком дорог мне.

– Да ты отравлена ими! Это не нужно. Понимаешь? Не нужно. Ни тебе, ни мне – никому вообще.

“Он ничего не понял!”, с горечь подумала она. Сейчас он встанет и уйдет. И не появится больше никогда!

Но нет: он продолжал лежать, по-прежнему держа её голову у себя на груди и обнимая её.

– Мне ни с кем не бывает так хорошо, как с тобой, – наконец сказал он. – Я не понимаю, почему так. Отчего ты плачешь?

54

Что с ним произошло? Куда делись ясность, несомненная уверенность в том, что он до сих пор считал необходимым отстаивать всеми силами? Сумбур в голове, сумятица мыслей и чувств. И всё – после той ночи.

Как это получилось? Он ведь понимал, что Рита, которой без конца приходится общаться с теми, с трудом справляется с действием их на себя, и он был уверен, что в любой момент справится с её колебаниями, поможет преодолеть их. И вдруг – что-то не устояло в нем самом.

Вместо того, чтобы спорить и убеждать её, он только слушал. И отвечал на её вопросы, как будто допускал правильность того, что было абсолютно неприемлемым для него.

Она как будто разорвала его – между собой и Йоргом. До того всё, что тот говорил, было несомненным – расхождения с ним касались лишь тактики. Ему, всем молодым, надоело бесконечное выжидание, отсутствие прямых выступлений. Зачем запрет упоминания имени Дана в их контрпропаганде? К чему затягивание открытия прямой полемики? Страусиное поведение!

Но сами принципиальные положения, которые защищал Йорг и пытался в своем заблуждении ниспровергнуть самый великий ученый Земли Дан – основы того, что должно существовать, что дает человечеству огромные преимущества. И без них генетика не являлась бы одной из самых величайших наук, с помощью которой формируется человечество – строго правильно!

И он всегда говорил ей об этом. Сначала она и сама в этом не сомневалась. Потом, когда начались её колебания – быстро соглашалась с ним. И помогала: благодаря ей они были так осведомлены о действиях Дана. И ещё: “Дикая утка” и “Кесарь и Галилеянин”.

Что она сделала с ним на этот раз? Да: не спорил – молчал и слушал, как будто не он, а она – что-то лучше знала и понимала. И что самое страшное: казалось, что была права. Она: Рита, в которой его привлекли вначале только неукротимый темперамент вакханки и схожесть литературных вкусов.

Но почему – почему не спорил? Не сказал хотя бы, что обнаружил роман писателя, жившего позже Ибсена – “Мастер и Маргарита”. Там тоже есть о любви, которая так будоражит её воображение.

Он и она – всё друг для друга: никто больше не нужен им. Они – они одни. Навеки вместе – абсолютно одни. Умерев прежде, потому что иначе невозможно. И это тоже любовь – светлое чувство, каким везде провозглашалась она: неужели могло быть что-либо ужасней? Как можно – быть счастливым таким образом? Ничего мрачней, кошмарней не придумаешь!

Всё должно быть разумно уравновешено: тяготение мужчины и женщины – не быть чрезмерным, как неуравновешенная сила гравитации, превращающая звезду в “черную дыру”[2].

Ему было, что сказать ей. А он... Почему? Потому что ему, действительно, было слишком хорошо с ней в ту минуту. Её голова лежала на его груди, и сердце переполнялось чем-то непонятным, в чем он боялся себе признаться. Он не шевелился, боясь вспугнуть это непонятное. А многое из того, что она говорила, вместо протеста вызывало интерес.

Как справиться с тем, что с ним происходит? Одному – ведь этим ни с кем не поделишься. С друзьями? Невозможно. С Йоргом? Станет презирать его.

Йоргу всегда всё ясно. Человек без колебаний, без каких-либо видимых проявлений эмоций. Занятие своей наукой – всё, что существует для него. Она одна. Он даже не очень любит общаться с кем-нибудь без особой надобности. Всегда у компьютера, на котором обрабатывает данные наблюдений, собранные на живом материале, как правило, другими, так как редко сам бывает где-либо, кроме лаборатории. Живые люди для него – тоже лишь источник необходимых данных.

Хотелось ли Йоргу когда-либо приласкать ребенка, как спросила его тогда Рита? Видела бы она, как остекленели глаза великого генетика! Ведомы ли ему вообще какие-нибудь радости, кроме занятий генетикой? Едва ли!

А впрочем, один ли он такой? Ведь и Дан когда-то вел похожий образ жизни. Кстати, Рита говорила, что Дан прекрасный музыкант, играет на старинном инструменте – скрипке. Любит более всего старинных композиторов, особенно Бетховена. И Йорг тоже любит музыку, и тоже – старинных композиторов, в первую очередь Вагнера.

Может быть, таким и должен быть очень крупный ученый? Может ли он, мальчишка, докторант, для которого физические радости ещё преобладают над духовными, стать со временем таким же? По сути, только так, отрешившись от всего, что мешает, можно служить науке, создавать нечто весомое. И для этого надо заставить себя стать сильным.

А то, что испытывает он, находясь с Ритой, лишь ослабляет его. Хочется подольше быть вместе, и о работе, о деле думать тогда трудно. И главное: не хочется возражать ей!

Возмутительная слабость: необходимо избавиться от нее, иначе... Ну да, иначе раскиснешь. Как бы не так!

Необходимо что-то предпринять – немедленно. Хватит тянуть – политика выжидания приведет лишь к тому, что враждебные идеи проникнут слишком глубоко: они начинают действовать даже на него, ближайшего ученика Йорга.