Данэя (СИ)

– Воспроизводство совсем без генетического подбора пар вряд ли даст меньшую долю детей, отстающих в развитии, – боюсь, тут они будут правы: это слишком вероятно.

– Скажи, Дзин: как ты думаешь, почему они стремились сохранить необходимое количество неполноценных за счет отбракованных, а не потомственных? Ведь потомственные обеспечивают более высокие функциональные качества?

– Безусловно.

– И всё же...

– Мне трудно будет ответить на твой вопрос, академик Дан. Но, думаю, дело в том, что преимущественное применение потомственных в настоящее время ещё невозможно. Ты сам не раз повторял, что Лал Старший говорил: существующее неравенство не воспринимается как социальное явление. Внешне: прежний строй, основанный на всеобщем социальном равенстве, вошедшем в плоть и кровь сознания всего человечества – сохранился. Неполноценные – лишь печальное исключение. Возникшее только благодаря отсутствию способностей, позволяющих стать полноценными членами общества: это – их беда, и только. Они рождаются, как и все, и вначале ничем не отличаются от других в смысле будущих возможностей. И за счет этого – сохраняется иллюзия существования социального равенства. Иначе – пока невозможно.

– Но ты считаешь: со временем – если существующий порядок не исчезнет – преобладающее использование потомственных может стать возможным?

– Боюсь, что да. Социальное равенство уже может перестать казаться неотъемлемо необходимым принципом существования человеческого общества. Но сейчас – ещё прошло слишком мало времени для этого. Пока ещё – держится иллюзия существования всеобщего социального равенства, – повторил Дзин. – Ты улыбаешься: почему?

– Ты будто повторяешь слова самого Лала.

– Я ведь много думал об этом. Мне почему-то хотелось помочь тем людям, которые не могут становиться полноценными.

– И у тебя были – эти мысли – ещё до того, как ты узнал идеи Лала?

– Были. Но его идеи позволили им приобрести четкость. Если бы я не боялся оказаться в одиночестве... Не пойми меня превратно: то, чем я занимаюсь, настолько специфично, что понять его по-настоящему могут только мои коллеги. И Йорг в свое время сумел таки сломить меня, – к счастью, не до конца.

– Ты провел немало слишком нелегких лет.

Дзин кивнул: казалось, он исчерпал сегодня все силы, и даже говорить уже ему было трудно. Вероятно, ему следовало отправиться домой и заснуть, но он продолжал сидеть: уходить не хотелось – сегодня как никогда не чувствовал себя тоскливо одиноким.

– Ты вовремя пришел к нам: то, что ты сказал, поможет мне в выступлении на суде. Многое понимаешь: возможно, даже то, о чем Лал имел возможность лишь догадываться. Надеюсь, ты не откажешь мне ответить ещё на некоторые вопросы?

– Только не сегодня.

... Милан почти не принимал участие в общем разговоре, поэтому мало кто обращал на него внимание: никто не заметил, как блеснули его глаза, когда услышал он первые же слова Дзина. Если бы он не был связан обещанием, данным Йоргу, не считал бы себя обязанным скрывать то, что раскрыл тот во внезапном порыве откровенности!

Конечно: Дзин и не подозревал, что то – всего лишь подозреваемое им – давно отчетливо осознавал Йорг. И возможно – не один он. Но Йорг – хотел. Хотел продлить существующий социальный порядок: чтобы мысль о равенстве успела превратиться в анахронизм.

Тогда – можно было бы перейти на преимущественное использование потомственных. Или на сплошное. А те – кто, всё же, отставал бы в развитии, даже если бы системой подбора пар удалось свести их количество к предельно возможному минимуму? Их: продолжали бы использовать? Или, считая мало пригодными по сравнению с потомственными, просто уничтожали бы? Весьма возможно! Чувство жалости – то, что таким, как Йорг, совершенно не знакомо: ледяной взгляд его глаз вдруг живо возник в памяти.

А – несмотря на его, Милана, молчание – правда найдет себе выход: уже находит! Даже если Йорг лишь раз в жизни, только одному ему, раскрыл свое кредо – сущность его, вытекаемая из творимых дел, не может быть не обнаружена.

Лал понял слишком многое, но, не будучи генетиком, мог о некоторых вещах лишь догадываться – Дзин в состоянии доказать их. Милан с восхищением смотрел на него; колебания, мысль о собственном приоритете, о славе – казались страшно далекими, непонятными: об этом совершенно не хотелось вспоминать.

63

Йорг больше не пытался заснуть. А так необходимо: завтра начало суда над Ги – нужны силы для этого первого дня открытой битвы. Заставлять себя заснуть ни к чему не приведет: это он знал слишком хорошо. Он боялся и применить какое-либо из искусственных средств: они могут оказать расслабляющее последействие. Настой лимонника утром – так будет много лучше.

Завтра и он, и Дан заговорят во весь голос, в открытую – завтра наступит конец всем предыдущим недомолвкам. Скрестится оружие слов, доказательств, аргументов. Начнется битва, и каждый назовет противника. Война: жестокая, беспощадная – хоть и бескровная. Дан – нападающая сторона; его, Йорга, дело – оборона и контратаки. Ужасно много аналогий с настоящими войнами давным-давно ушедших эпох.

Последнее время Дан и иже с ним провели то, что можно сравнить с массированной артиллерийской подготовкой. Премьера “Радуги” и предшествующая ей серия передач по всемирной трансляции программы “Новостей”: подобранные и смонтированные Полем хроникальные киноматериалы времен Второй мировой войны. Йоргу были слишком ясны их намеки: особенно – в кадрах об опытах, производившихся нацистскими врачами и учеными над людьми.

В их передачах оказалось, впрочем, кое-что полезное для него. Упоминание о Ницше – философе, которого знали лишь немногие: те, кто занимался историей философии. Этот напрасно забытый мыслитель сильно заинтересовал его. Правда, времени в обрез, чтобы достаточно подробно познакомиться с его произведениями, но и то крайне немногое, что он успел просмотреть, представляло немалую ценность.

С основной сущностью его взглядов нельзя было не согласиться. В праве сильнейшего. Только не в том смысле, в каком понимали Ницше его тогдашние последователи с их бредовыми расовыми теориями. Лишь теперь, когда человечество достигло величайшего уровня интеллектуального развития, смысл идей Ницше – в очищенном от вульгарных наслоений виде – снова приобретал значение.

Высочайший интеллектуальный уровень доступен не всем, и соответствие интеллекта этому уровню – та истинная сила, которая дает абсолютное право безраздельно пользоваться теми, кто стоит ниже его. Ибо это – в интересах всего человечества. Как биологического вида. Так велит природа. И в таком виде он принимает взгляды Ницше.

Эти мысли сколько-то успокоили его. Потом в памяти снова замелькали кадры хроники Второй мировой войны. Бегство Эйнштейна – из-за преследования его как не арийца: накладки тогдашнего варварства – высшее право интеллектуальной силы ещё не было понято и признано. Понимали ли его тогда сами гении, сам Эйнштейн? И просмотрев ту часть картотеки своего архива, где хранилось многое, не имеющее почти никакого отношения к его работе, Йорг отыскал и включил изображение портрета Эйнштейна.

И сразу закрыл глаза: нет, Эйнштейн не признавал никакого – своего, высшего – права! Слишком выразительно говорили это его глаза, отчего-то грустные. И улыбка, такая... Как они любят это называть? А, да: добрая. И страшно похожая на ещё чью-то. Дана!

Йорг открыл глаза. Ошибки не было! Действительно: что-то похожее во взгляде того и другого. Дан – гений того же масштаба, что и Эйнштейн: кошмарнейший парадокс состоит в том, что именно против него – имевшего в силу своего гения наибольшее право главенствовать, более других обязанного защищать существующий порядок вещей – приходится бороться.

Он – своим преждевременным открытием нарушил ситуацию, породившую процесс преобразования человечества, столь благодатный, несмотря на мучительность условий, создавших его. И сознательно затем выступил против этого, чтобы всё разрушить и уничтожить.