Ренегат (СИ)

Подсушив широким стареньким полотенцем длинные волосы, расчесываю их и не без мучений заплетаю в толстый колосок. Затем чищу загрязнившиеся ботинки.

Главное успеть к пригнанному, в связи с очередным наступившим Сбором, поезду, иначе за мной придут враждебно настроенные Охотники. В лучшем случае меня отправят к вечно голодающим Вольноотпущенным. Так называют тех, кто бесполезен для общества и, которых помиловали, но бросили на вечные нищенские мыканья и голодную смерть. У них своя, захламленная разными отходами, территория, и за ее пределы им запрещено соваться. Стал бы передо мной нелегкий выбор умереть или отправиться к обнищалым Вольноотпущенным — я бы выбрала первое.

Пока зашнуровываю начищенные до тусклого блеска ботинки, вспоминаю маму. Ровно год тому она помогала Касс надеть розовое платье. У мамы было два розовых платья. В день, когда она исчезла, на ней было второе. Я когда-то пыталась выведать у отца, где он их достал, но он молчал, как пленный партизан. Я точно знала, что он их не купил, ибо денег у нас не было.

Перед выходом наспех забрасываю в рот хвост жареной рыбы и тушеное мясо суслика, пойманного накануне вечером на близлежащей к жилищу лужайке. В последнюю минуту вспоминаю о подаренном отцом за день до его внезапной смерти кулоне. В двух, вертящихся в противоположных направлениях кругах, вставлен треугольник — три изогнутые внутрь линии.

Ровно в одиннадцать выхожу из дома. Идти примерно сорок минут. По долгому извилистому пути никого не встречаю, лишь натыкаюсь на ледяные, словно острые клинки, взгляды уставившихся в запыленные снаружи окна сухих лиц. В Котле давно не принято провожать детей, никто не ощущает в этом и капли потребности, воспринимая их отбытие, как само собой разумеющийся акт добровольного и необходимого подношения. Но иногда на площади можно встретить чьих-то братьев или сестер.

Повседневно обширная площадь настолько мрачная и серая, что без тоски на нее невозможно смотреть, но сегодня в пышном убранстве: на каждом шагу трепыхаются огненно-красные флаги и мелькают, всецело приковывая внимание, работающие экраны, в громыхающем сопровождении удручающего гимна раз за разом обновляя заставку: развевающееся полотно в том же тоне, и на его волнистом фоне вращаются два охваченных огнем кольца. Одно означает прошлое, а второе — будущее.

Повсюду стоят, сгруппировавшись в пестрые треугольные кучки, вооруженные Охранника. Их лица — уверенна, что равнодушные — скрываются под черными, вылитыми из непроницаемого стекла, гладкими скорлупами — округлыми шлемами, которые очень напоминают гигантские пустые орехи. По закону военные делятся на два подразделения: Охотников — отлавливающих нарушителей, и Охранников — верных, в избытке самопреданных, стражей идеального порядка.

У громадного здания администрации развернут просторный шатер, устанавливаемый и разбираемый всего на пару часов. Возле шаткого укрытия быстро рассасывается собравшаяся короткая очередь. Пересекаю круглую, почти безлюдную площадь и останавливаюсь у прямоугольного стола. Ловлю на себе острые взгляды несуетливо уходящих ребят и работающих под остроконечным куполом холщевой палатки людей. В Котле я чужая и мне, естественно, дают это понять, намекая негромкими перешептываниями и косо смотря, как на странника, зашедшего сюда по ошибке. К тому же, я чувствую, что моя безобразная, годящаяся для мальчишек, одежда привлекает ко мне холодные жала подозрительных взглядов.

Не торопясь, и с вызывающей надменностью в горделивой выправке, ко мне подходит высокий парень в черном костюме. Он наделен карими, светящимися надменным презрением, глазами, прямим носом, четкой линией волевого подбородка, и черными гладкими волосами: немного взъерошенными на затылке, и зализанной на правую сторону длинной челкой. Он поднимает раскладную миниатюрную камеру, и держит перед моим лицом до тех пор, пока прибор дважды пикает и резко замолкает. Это означает, что сканирование моего лица завершено и сейчас на экране появится мой портрет, мое имя и дата рождения. Скучное выражение лица парня меняется, как только он с глупым любопытством опускает взгляд на горящий бледно-голубым прямоугольник прибора.

— Харпер Маверик. — говорит стоящий рядом парень.

Кажется, что обо мне наслышаны все и не самое лучшее. Конечно, для всех я не просто дочь Рика Маверика — неисправного бунтаря, а его верная союзница. Я с двенадцати лет, почти два года, каждый, неважно теплый, дождевой или морозный, вечер проводила с отцом на площади. Меня тоже хотели казнить, но в необъятном мэровском туловище, наделенном безграничной душой, что-то жалостливо екнуло, и он вступился за меня, наивно поручившись, что я больше не совершу никаких противозаконных шалостей, и расстрел отложили на неопределенное время.

К столу приближается беловолосая женщина, стройное тело которой обтягивает черное платье с белыми вставками, а на плечи накинут удлиненный пиджак. Аарон Селестайн. Это ее повелительный голос беспрерывно звучит в каждом закоулке Котла.

— Что у нас, Фрэнк? — равнодушно интересуется она.

— Харпер Маверик. — сладострастно отвечает он. Фрэнк поворачивает голову, и из-под воротника выглядывает татуировка в виде паука.

В Богеме не запрещено иметь нательные рисунки, и они есть у многих. У отца на запястье темно-синей тушью были написаны наши с Касс имена и имя мамы — Лаверн.

Направляюсь в администрацию, но Аарон Селестайн касается моего плеча, и, не смотря на то, что испытываю к ней особую, дерзкую неприязнь, останавливаюсь. Она сверлит во мне бездну ненависти своими черными, полными стойкой недоброжелательности, глазами, сходствующими с темным пятном топкого болота, ярко накрашенные губы расщепляются в очерченный красным овал, а белые пасма водопадом ложатся на плечи. Чем дольше мы смотрим друг на друга, тем сильнее мне хочется убежать, скрыться от ее невидимого, но ощутимого давления, будто я последний трус. Многие, небеспричинно, поговаривали, что именно Аарон Селестайн распорядилась жизнь отца, приказав его уничтожить.

Она искривляет губы в отдаленное подобие высокомерной улыбки.

— Рада тебя видеть. — подает она мне свою холеную длань.

— Я тоже. — отчужденно роняю я, пряча руки за спиной. Плохо исполненная неприветливая ухмылка Аарон Селестайн исчезает.

Выступая по телевиденью Селестайн всегда настоятельно призывает к образцовому порядку, заявляя, что готова достичь его всеми возможными и невозможными методами, и не важно насколько они будут свирепы. Видимые беспорядки, по крайней мере, в Котле, никогда не отмечались, поэтому я думаю, что речь шла о привычной согбенной покорности.

— Ты готова к отъезду? — спрашивает Селестайн, поправляя воротник моей рубашки.

— Да.

— Хорошо, — одобряет Селестайн. — Я очень хочу, чтобы ты заняла свое место в обществе.

Полагаю, Аарон Селестайн шамкает о кардинальном перевоспитании.

— Разве я могу занять чье-то место, кроме своего? — наигранно удивляюсь я.

— Конечно, нет. — перечит Селестайн. — Но ты знаешь, что гласит устав. Первое правило общества «Будь смирен», второе — «Будь полезен». Даже в мыслях, понимаешь?

Каждый раз, когда я встречаю мэра или Аарон Селестайн, они как будто за непреложный долг принимают напомнить мне, по их скромному мнению, неукоснительные к выполнению законы и уставы. Это раздражает.

Когда мне предъявили неподписанный приказ на расстрел, у меня был выбор: заткнуться, смиренно залег на дно, и сохранить жизнь мамы и Касс или продолжать бунтовать и закончить начатое отцом опасное дело. Я остановилась, и теперь у меня ничего нет. Так что, молчать больше нет смысла.

— Ваше общество держится на лжи и контроле. — выдаю я. Аарон Селестайн морщится, как будто ее кто-то больно ужалил.

— Знаешь, почему умер твой отец? — цедит она. — За ошибки приходится расплачиваться, иногда цена непомерно велика.

Меня пробирает гневная дрожь. Аарон Селестайн уходит, и на ее месте внезапно появляется темноволосая девушка в черном костюме, как у Фрэнка. У нее светлое лицо, густо усыпанное очаровательными веснушками, изящный носик с едва заметной горбинкой, а в обтянутых белоснежными перчатками руках зажат пистолет-шприц.