Сельва не любит чужих

– Войдешь к ним, Паха, объяви мою волю. Воевать я с ними не собираюсь, а всех, кто есть, порежу без жалости. Сами понимают, пошто. Пусть уж не держат обиды…

Он помолчал, поглядел куда-то мимо чубатого комбатанта, просеял через кулак окладистую бороду.

– Однако ежели хотят по-хорошему, – добавил раздумчиво, – то пускай прежде, чем войдем, соберут детишек, какие еще до тележной оси не выросли, и в поле выгонят. Этих после к себе возьмем, в роды раскидаем. Выкормим. Скажешь: за сие ручаюсь…

Паха тряхнул чубом, пошел по полю, тяжко выдирая опорки из вязкой глины. Хлопцы глядели ему вслед…

– Как разумеешь, батько, отворят? – спросил из-за спины походный осавул, вуйк Ищенок. – Али не отворят добром?

Обернувшись к подручнику, вуйк Тарас мельком осмотрел мальцов-джурок. И остался доволен. Один замер совсем близко, обеими руками бережно удерживая «брайдер», другой, как и должно, пока что стоит в отдалении, с боевой корзиной на поясе. Кивнул. И ответил осавулу, дернув широким плечом:

– Мне разве ведомо, пане Андрий? На всякую долю у всякого воля. Коли люди они, так должны бы о малых подумать. А коли вовсе быдло… – он сплюнул травяную жвачку и нахмурился. – Да не тужи ты, пане Андрий, некуда им уже деваться…

– То-о та-ак, – как бы сомневаясь, протянул осавул Ищенко, подчеркнуто независимо сдвинул шляпу на самый затылок и, не глядя, протянул руку вбок.

Джурка тотчас вложил в растопыренные пальцы молодого и сердитого вуйка короткую, уже запаленную люльку-носогрейку, курящуюся самосадным дымком.

– То-о та-ак, – повторил пан Андрий, затягиваясь до самого пупа, точно так, как делывал вуйк Тарас.

И закашлял навзрыд…

Что-то не нравилось ему. Впрочем, ему во все дни хоть что-то, да не нравилось. Таков уж был он, вуйк Ищенок, а ныне осавул: искал подвоха везде и всюду, даже и там, где все было бы ясно и оолу.

И злился пан Андрий, понимая, что во всем прав Тарас.

Как ни глянь, не было выхода у слободских.

Умения нет. Числом не задавят: на глазок, там, за палисадом, сотни две душ, считая с бабьем, детворой и немощными. А бойцов, коли так, на круг и сотню не натянуть, да еще добро, коль треть из них не сразу спины покажет…

Думы отамана были легки и приятны.

Вот она, перемога, рукой до нее подать! Сотня ворогов, бою неученых да без зброи, против его-то сорока комбатантов!

Тьфу! Плюнуть и растереть…

Наказной плюнул. И растер бы. Но порыв ветра подхватил плевок и разбил о высокую тулью отаманской шляпы. Стереть-то вуйк Тарас ту пакость стер тотчас, однако в очах осавула уловил ехидинку, и настроение враз испоганилось.

Зло щурясь, решил: не откроют, так и детей не оставим. За дерзость! Чтобы впредь не смела сиромашная голь переть с дрекольем на карабели и «брайдеры»! Тьфу!..

Второй плевок оказался куда удачнее. Широкой подошвой вмял отаман жеваную траву в серую глину, подметил во взоре осавула огорчение, и на душе снова полегчало.

Паха же тем временем одолел добрую половину пути к палисаду. Он шел не быстро, воздев над собою пику с нанизанным на острие лоскутом белого полотна.

Вот он уже шагах в сорока от невысокой глинобитной стены, окольцевавшей слободку. Встал. Размахивает прапорцом…

И в этот миг сверху, с кособокой надворотной башенки блеснул беззвучный огонь, за ним второй. Всплыли из бойницы два сизых, тонких, быстро улетучивающихся дыма.

Затрепетал на ветру оборванный пулей белый лоскут.

Паха припал было к глине. Затем, снова укрепив полотно на древке, упрямо двинулся к палисаду.

Третьим выстрелом его опростоволосило.

– Убьют, лайдаки! – крикнул осавул и стремительно шагнул к наказному. – Та ще ж казна що, пане отаман!

Разве что Незнающий смог бы сейчас ответить, чего больше было в возгласе вуйка Андрия: восхищения отвагою парубка, гнева на дикость слободских или досады. Ведь что ни говори, а смелый Паха принадлежал к роду Збырей, издавна не слишком жалующих заносчивых Ищенок…

– Да пальните ж с «брайдера», вуйко! – вновь завопил осавул. Теперь в его крике была только неложная тревога: Збырь или не Збырь, а посланник все ж таки был унсом, унсов же не так много, чтобы терять их попусту. – Пальните швидше, нехай возвертается!

Но Мамалыга не откликнулся. Спокойно, чуть больше обычного сутулясь, глядел он на поле. Глаза его были полуприкрыты, заложенные за спину руки не шевелились.

– Смотрите, смотрите! – это уже забывшись от волнения, вопил один из джурок. – Поверх палисада!

– Пан осавул! – приказал отаман, протянув руку.

Недовольно покрикивая, пан Андрий подал ему самовидную трубку. Одним из немногих сокровищ, спасенных унсами во всех пожарищах, была она и хранилась ныне хозяйственными Ищенками; те берегли ее свято и не любили кому-либо передавать.

А что поделаешь? Отаман все же. Абы только не разбил…

– Ласкаво прошу, пане наказной!

Вуйк Тарас навел трубку и сразу ее сдвинул. Из-за жердей в такую же, только о двух стеклах, глядел на него большой, похоже совсем черномазый слободской. Совсем близко был он, мог и схватить. А без трубы – далеко, безопасно, да и видно не хуже: вот черный отложил двутрубый самовидец, поднял руку…

Вновь сверкнуло пламя и взвился дымок.

Паха упал.

Но тут же поднялся и, подхватив пику, помчался прочь от стреляющего палисада.

На сей раз, хоть и по вязкой глине, бежал он, невзирая на рану, быстро, ухитряясь даже по-заячьи выписывать петли, а вслед ему целился, наполовину высунувшись из бойницы, еще один стрелок, посветлее первого.

– «Брайдер»! – повелел Мамалыга, и джурка не умедлил.

Тяжела, но привычна была верная, дедовская еще рушница, и не оттягивала она рук, а прочистили и зарядили ее загодя.

– Ну, не подгадь, брате, – по-родственному тепло попросил отаман, прицеливаясь. – Покажи им чертову мать!

Ббб-бум-м! – отозвался «брайдер», откидывая правое плечо стрелка назад. Человека непривычного такая отдача сбила бы с ног, а то и вовсе расшибла бы ключицу…

Уууууууу-у-уууу, – простонал воздух.

Хр-ря-пп! – крякнула надворотная башенка, оседая.

И старый Тарас вернул рушничному дымящуюся, пороховой гарью пахнущую зброю. Тот схватил благоговейно и тотчас принялся обихаживать.

Было наказному радостно, и было срамно. И бранил он себя за несдержанность. Ведь сам же велел хлопцам не палить без приказа. И пороха указал взять самую малость: выстрела на два, на три. Не по прихоти какой, а по зрелому рассуждению! Порох-то непокупной, его самим делать надо, а селитры мало. Так что лучше уж, решил, поберечь нужное зелье для дел грядущих, которых не избежать.

Да и хлопцев в рукопашной обтесать надо. Давно уж не воевали унсы всерьез; комбатанты из хлопцев пока что, как оол из пивня, даже окоп в полный профиль отрыть не могут…

Тут подумалось кстати, что надо бы разузнать у слепых сказителей, что это за диво такое, окоп полного профиля, а затем и расхотелось бранить себя. «Незнающий не выдаст; сам приказ отдал, сам и нарушил! Или не я хозяин своему слову?.. Не самому ж себе палок выписывать?»

Вернулся Паха. Пораненный, потный, круглые собачьи очи задорно сверкают, плечо перевязано чистой тряпицей…

– Ну? – не тратя слов, навис над хлопцем наказной.

– Пистоли у них, вуйко, – ломко выкрикнул неостывший еще от страха и счастья юнец, забыв от возбуждения и поименовать отамана по-походному. – Дви пистоли, чи три, не бильш!

– А рушници е?

– Ни! Немае! – радостно взгавкнул Паха, растягивая щербатый рот до ушей. – Якшо б булы рушници, отамане, то мэнэ б вже було вбыто!

«Так оно и есть, – подумалось отаману. – А из хлопчика выйдет толк; надо б не забыть сманить его у Збырей, такие и Мамалыгам потребны…»

И тут же прикинул наскоро, кому парубка поручить. Гале, чи Оксане, чи ще комусь? По всему выходило, краше иных Оксана управится. Да ведь и засиделась она, Оксана-то…

– С первой раной тебя, герой! – тяжкая десница наказного по-батьковски легла на худое плечо. – До дому повернемось, приезжай гостить. С Оксанкою, онучкой моей, познакомлю. – И посуровел, выпрямил спину. – Слава унсам, Павло Збыр!